Иллюстратор

Бумага и кисть со мной, я извлекаю их из набора и начинаю писать, стремясь запечатлеть момент, когда лотос, поднимаясь из воды навстречу рассвету, раскрывает свои лепестки первым лучам солнца и капельки влаги алмазным блеском сияют на его поверхности. Каждое утро я рисую новое рождение голубых, розовых, красных лотосов, растворяясь в их диковинной красоте, и душа моя танцует в предвкушении счастья, преображения всего вокруг, обновления.

Но вот краем глаза я улавливаю мимолетное движение, которое заставляет отвлечься. За деревьями слышен шелест травы, что-то нарушает мое уединение, и это что-то неудержимо влечет за собой. Вижу – тонкий силуэт промелькнул среди ветвей, двигаюсь следом, стараясь остаться незамеченным. Крадучись, медленными шагами провожаю видение, но лес редеет, и я останавливаюсь. На залитой светом лесной поляне видение обретает форму: это девушка, высокая, в белом льняном платье чуть ниже колен. Мне кажется, я где-то встречал ее, не исключено, что во сне. Не имеет смысла описывать ее внешность, так же бессмысленно пытаться описать изменчивые формы пляшущих языков пламени, искр, взмывающих вверх от костра, чтобы за доли секунды в потоке ветра исчезнуть без следа, и в том и другом случае формы не имеют значения, важно то, что и искры и пламя обжигают. Неведомый доселе огонь охватывает и меня. Я выхожу из тени листвы, более не таясь. Незнакомка резко оборачивается, замирая от неожиданности, но замешательство быстро проходит.

– Ты меня напугал, – произносит она. У нее необычный низкий и вместе с тем волнующий тембр голоса. – Кто ты такой?

Я подхожу ближе, замечаю на ее запястье знак совы.

– Я – Камаэль, художник. Извини, что напугал. Я рисовал на болотах, а тут ты…

– Ты следил за мной?

– Да, прости, но это вышло случайно.

– Довольно извинений, – девушка снисходительно улыбается, протягивая изящную кисть с длинными тонкими пальцами, – меня зовут Аурелие.

Я улыбаюсь в ответ, неуверенно касаюсь ее руки губами, хотя никогда такого раньше не делал, и с неохотой отпускаю. Она разрешает проводить ее до дома, туда, где лес, сменяясь кустарником, уступает просторам зеленых полей. Рядом с ее домом раскинулся яблоневый сад, и деревья в цвету. Мы проходим его, разговаривая о том о сем. Аурелие рассказывает о своем ремесле – науке, замечая, что я обратил внимание на ее знак – символ знания.

Вглядываюсь в изображение ученой совы на ее запястье, и ум озаряет вспышка воспоминания из ушедшего детства, дня, выдернутого из глубин памяти случайно пойманным образом ночной птицы.

Мы, дети весны, росли и обучались ремеслам под руководством наставника, которого прозвали Сказочником за его любовь к замысловатым образным выражениям, преувеличениям и привычке говорить нараспев, подобно менестрелю, ему не хватало только лютни. Занятия проходили на лужайке под открытым небом. И однажды, на одном из таких занятий, когда Сказочник объяснял, что суть всех без исключения ремесел есть свет, который мы несем людям, чтобы поддерживать жизненные силы в их цветках, сохраняя бессмертие анимы, одна девочка с ярко-синими глазами и черными волосами, заплетенными в косички, спросила:

– Учитель, зачем человеку анима? Разве он умрет без нее?

– Ты задаешь правильный вопрос, дочка, – отвечал Сказочник. – Очень важно понимать смысл нашего ремесла, ибо необходимая для его выполнения благодать не снизойдет к сомневающемуся и неуверенному. Так вот, организм людей способен выживать в подходящей среде обитания, для этого анима не нужна. Но людям мало выживать, им необходимо чувствовать себя счастливыми, стремиться к счастью, так уж они устроены. Анима есть понимание счастья и надежда на него, ключ, открывающий дверь, где оно ожидает. Без этого ключа, без понимания того, что ждет тебя в конце пути и к чему следует стремиться, человек, чувствуя потребность заполнить внутреннюю пустоту, начинает искать всевозможные удовольствия, принимая сиюминутные, быстро проходящие наслаждения за счастье, и бесконечно страдает всю свою никчемную жизнь, не находя в них должного удовлетворения, а затем умирает, тело его разлагается, но природа цветка нетленна: даже не зародившийся, не знающий солнечного света, он неуничтожим и потому обречен вечно источать затхлый запах, какой сопровождает увядание забытых в вазе с несвежей водой роз, и с каждым днем этот запах становится все резче и невыносимее. Мертвые цветки означают мертвые души, несчастные при жизни и лишенные надежды на возрождение после нее.

– А что происходит с живыми душами после смерти тела?

– Все во Вселенной – часть Единого лотоса, вселенского цветка, и после смерти бренного тела живая анима, заключенная в цветке, возвращается домой, в объятия своего прародителя, сотворенного солнцем, где, впитав силу божественного света, перерождается в новом теле в каком угодно уголке Вселенной.

Тогда я мало что понял, не много понимаю и сейчас. Но я уяснил главное – то, что мы делаем, невероятно важно и угодно Создателю. Поняла ли что-то девочка с синими глазами, не знаю, но это несомненно была она – Аурелие.

Оторвавшись от нахлынувших воспоминаний, я спрашиваю:

– Как ты это делаешь? Свою работу.

– Обыкновенно, через Древо познания. Могу показать тебе, если захочешь. Только в другой раз.

Я не могу дождаться этого другого раза, и он наступает. Думая о ней, я пишу лотосы у воды, и она появляется из ниоткуда, давая о себе знать еле слышным шелестом платья. Я оставляю свое занятие без сожаления, чудо перерождения лотосов больше не кажется мне волшебным. Оно вдруг стало чем-то обыденным, как будто отошло в тень, отстранилось. Мое существо теперь внимает иному сиянию из незнакомого живого источника – обжигающего, возможно, опасного, неизведанного и потому до изнеможения, до боли притягательного.

Мы прогуливаемся по утреннему лесу. Я достаю из папки свои рисунки и показываю ей.

– Занятно. – Аурелие перебирает один за другим. – Цветы, пейзажи – очень миленько и недурно, но однообразно. Ты никогда не думал нарисовать что-нибудь другое?

– Моя работа – рисовать лотосы. Природная красота непогрешима, совершенна. Природа прекрасна в любом воплощении: лотос каждую ночь закрывает свои лепестки и, прячась под водой, умирает, и это прекрасно, как и его возрождение навстречу рассветным лучам. Что может быть более достойным кисти? – спрашиваю я, хотя сам уже знаю ответ.

– Например, люди. Тебя никогда не интересовало, что за человек скрывается за цветком, который ты питаешь светом? Каков он, этот человек? Хорош собой или уродлив? Какой у него нрав? И, в конце концов, мужчина это или женщина?

– Знаешь, я не привык желать заведомо невозможного. Нас учили, что жизнь человека недоступна познанию за пределами границ, достижимых для проникновения света от его источника. Жизнь человека я могу лишь представить в своем воображении. И я нисколько не сомневаюсь в том, что ничто созданное воображением не в силах превзойти нерукотворное великолепие природы, и я с благодарностью пишу ее, мне этого вполне достаточно. Посмотри вокруг! Разве можно представить лучшее?

– А как насчет меня, Камаэль? Хотел бы ты нарисовать меня?

Я в замешательстве. Аурелие стоит под ветвистым деревом.

Блики солнечных лучей пробиваются сквозь крону и играют на ее лице, озаряя светлую кожу и тонкие черты в обрамлении небрежно спадающих на плечи черных волос. Конечно, я хочу ее нарисовать, и не только нарисовать, возможно…

– Ну, так что скажешь? – торопит с ответом Аурелие.

– Попробуем, что из этого выйдет, – отвечаю я, слегка пожав плечами.

Обнимаю Аурелие за талию и веду на солнечную поляну, усаживаю на мягкую траву, прошу ее повернуться ко мне вполоборота. Так я первый раз рисую человека. Сначала набросок. Уверенность возрастает с каждой новой линией, новым штрихом. Окончив работать карандашом, я уже понимаю, что портрет получится. Беру краски. Синие глаза похожи, но чего-то недостает… Добавляю блики, распределяю тени, последние штрихи – и портрет готов. Думаю, получилось. Сердце предательски колотится, когда я разворачиваю портрет, представляя его на обозрение своей подруге.

Аурелие поднимается, всматриваясь в мое творение пристально, изучающе, немного хмуря брови.

– Точно в отражение гляжу… Спасибо, Камаэль, удивил! Ты – художник! Теперь и я в это верю, – с улыбкой произносит она.

Невероятное облегчение и радость, легкость, восторг, счастье принесли мне ее добрые слова. Я не успеваю опомниться, как ее изящные руки обвивают мою шею. Ощущаю холод ее пальцев; странно, но от этого холода все тело бросает в жар, наши лица так близко, и нет нужды просить разрешения, я касаюсь ее губ своими, переступая грань, где весь мир сужается до единственного реального чувства, которое имеет место быть здесь и сейчас, где лучи времени сходятся в одну точку бесконечного настоящего, где нет ничего, кроме этого чувства.

Так проходят дни и ночи, закаты и рассветы. Мы уславливаемся о встрече, стремимся друг к другу, влекомые неведомой силой. Сила, которая влечет меня к Аурелие, подобна вихрю, он мнится мне ледяным и одновременно обжигающим. Но меня не покидает ощущение, что эта сила не бесконтрольна, что она управляема своим создателем, и создатель этой силы – не кто иной, как сама Аурелие. Скорее всего, эти мысли – порождение страха от вполне понятной боязни ее потерять. Но, глядя на то, как уверенно держится Аурелие, видя выверенность каждого ее движения, рассудительность и даже местами холодность, я склоняюсь к тому, что рациональное зерно в моих предположениях есть.