Иллюзии Доктора Фаустино
Шрифт:
Пока доктор сохранял вполне реальное ощущение губ, коснувшихся его закрытых глаз, нежное тепло ее дыхания на своем лице, он ни разу не слышал шума шагов, не видел скользящих теней, не ощущал подле себя присутствия таинственного духа. И мысли его, стремившиеся выяснить, кто была его Вечная Подруга, принимали явно реалистическое направление. Доктор пытался сопоставить запечатленный образ незнакомки с теми женщинами, с которыми у нега было нечто похожее на любовь. Но вызывая в памяти образы этих женщин, он должен был признать, что ни одну из них он не любил. Его первая любовь была и остается донья Констансия. Конечно, ему доводилось испытывать галантные приключения, но все они были такого свойства, что ни одна из героинь этих любовных историй не могла быть его Вечной Подругой: ни
Выходило так, что в рамках естественно возможного он никогда не встречал на своем пути Вечную Подругу, за все то время, когда он повзрослел и стал величаться доном Фаустино, и до таинственного свидания, о котором мы рассказывали. Он допускал, что женщина увидела его и влюбилась. Но где, когда? Установить это было невозможно; сам он ее никогда не видел.
Прошло еще дня три-четыре, и живые впечатления или, если так можно выразиться, следы от поцелуев, запечатленных на его веках, стерлись, но образ безымянной женщины, отразившийся в его глазах и проникший в душу, оставался в сохранности. И чем больше проходило времени с того дня, когда он увидел эту женщину во плоти, тем прочнее обосновывался в его душе этот образ и приобретал какую-то фантастическую консистентность. Стоило ему, оставшись в одиночестве, закрыть глаза, как он ясно видел ее, осененную светлым нимбом.
Созерцая этот образ, доктор вдруг стал обнаруживать в нем, хотя и смутно, некоторое сходство, правда, отдаленное и не очень ясно выраженное, с другим образом, сохранившимся в его памяти. В одном из залов материнского дома висел портрет шестнадцатого века, кажется принадлежащий кисти Пантохи де ла Крус. [71] Портрет изображал даму в черном бархатном платье с разрезными рукавами, белыми воротником, жабо и манжетами: шею украшало великолепное жемчужное ожерелье, голову – диадема из бриллиантов. Это был, как все полагали, портрет перуанской принцессы, той самой, на чьи деньги Мендосы выстроили свой родовой дом. Доктору не сразу пришло в голову, что его Вечная Подруга похожа на перуанку. Он сообразил это только на четвертый день после памятной встречи. Это можно понять, если учесть, что поэтическое воображение доктора было не в ладу с его просвещенным и критически настроенным умом. Рассуждения доктора сводились теперь к тому, что незнакомка, написавшая ему письмо и подарившая его поцелуем, была женщиной из плоти и крови, что ее крестили в приходской церкви, и не в давние времена, а самое большее – лет двадцать тому назад и что нарекли ее Хуаной, Франсиской, Тересой или каким-нибудь другим именем, взятым из календаря.
71
Пантоха де ла Крус Хуан (1549–1609) – испанский художник-портретист.
Доктор рассудил, что имя Вечная Подруга – очень длинное и претенциозное, и потому решил дать ей более близкое его сердцу имя Мария. Возможно, это вышло случайно, но, может быть, в этом проявилось своеобразие романтической эпохи: поэты-романтики перестали называть своих героинь Филирами, Галатеями и Делиями, отказались от других пастушеских имен, языческих и греческих, и ввели в обиход сладкозвучное имя Мария. Даже если они называли свои стихи «К ней», это почти всегда означало «К Марии».
Примечательно, что, дав незнакомке имя Мария и повторив его несколько раз про себя, он не без удивления вспомнил, что перуанка, жившая во времена Филиппа II, тоже звалась Марией. Такое совпадение озадачило его.
Доктор припоминал разные истории из книг и устные рассказы, которые порождали в его воображении абсурдную мысль о том, что между перуанкой и Вечной Подругой могло быть некоторое сходство, но, с другой стороны, они же давали
повод для рационалистического толкования этого сходства.Во-первых, сходство могло быть чисто иллюзорным, поскольку он не совсем четко представлял себе образ перуанки и еще менее четко – образ незнакомки, которую видел всего несколько минут. Он допускал мысль о том, что на его воображение могли подействовать в общем-то сомнительные рассказы о том, что дух перуанки бродит по дому и охраняет сокрытый там клад. Он еще в детстве слышал о том, что дух перуанки был самым беспокойным из всех домашних духов, привидений и призраков. Если комендор Мендоса только и делал, что бродил как неприкаянная душа по чердакам, то перуанка деятельно вмешивалась в семейные дела. По крайней мере так говорили в Вильябермехе. Доктор отдавал себе отчет в том, что эти и подобные истории могли не в меру подогреть его воображение.
Самым разумным было предположить, что Вечная Подруга – это либо сумасшедшая, либо экзальтированная натура, свихнувшаяся на романтизме, либо скучающая женщина, решившая развлечься и выбравшая неизвестно почему в качестве жертвы доктора. Сходство Вечной Подруги с перуанкой – а оно, несомненно, было – вещь вполне допустимая и вероятная: известны случаи поразительного сходства между людьми, не состоящими в родстве, Могло быть и так, что незнакомка состояла в родстве с доктором, а через него – с перуанкой.
Достоверным было, однако, только то, что и письмо, и свидание, и поцелуи доктор видел наяву. Его чувства безошибочно удостоверяли, что Вечная Подруга была живым существом, обладала речью, дышала, двигалась, что у нее было теплое дыхание и горячая кровь в жилах. Все это доктор прекрасно понимал.
Он был предусмотрителен и приказал Респетилье ни одной душе – даже Мануэле – не говорить, что почти всю ночь, до четырех утра, он провел вне дома. Боясь рассердить господина, Респетилья молчал, подавив в себе природную болтливость, а про себя решил, что донья Констансия не такая притворщица и недотрога, как ее служанка, и что она никак не похожа на памплонские часы, о которых поется в одном известном фанданго.
К несчастью для дона Фаустино, смелые предположения Респетильи были лишены всяких оснований. Донья Констансия все еще никак не могла полюбить своего кузена, а только продолжала желать влюбиться в него, однако виделась с ним еженощно у садовой решетки, правда, очень короткое время.
Напротив, то сердечное расположение, которое доктор вызвал в нежной душе тетки Арасели, возрастало с каждым днем. Это сердечное расположение, в сущности, было любовью, и даже больше, чем любовью. Поскольку эта любовь была бескорыстной, благочестивой и великодушной и поселилась она в душе, заключенной в немощную плоть, обтянутую старой, морщинистой кожей, то она приняла форму свободного, возвышенного чувства, жаждущего найти воплощение в другой душе и в другом теле, молодом и красивом, которое девица Арасели тоже любила и обожала.
Некоторые читатели могут подумать, что я рассказываю о чем-то непристойном и ненормальном. Но если рассудить спокойно, то подобное встречается не так уж редко. К счастью, есть на свете старики и старухи, чье сердце лишено порока себялюбия, не поражено эгоизмом. Они продолжают любить еще более пылко и самозабвенно, чем в молодости. Таким благороднейшим сердцем обладала донья Арасели.
Если бы ее душа вселилась в тело Констансии, которую она любила, может быть, более нежно, чем сам дон Фаустино, то она не только пошла бы на замужество с ним, но – самое главное – готова была бы принять за него все беды, лишения и даже самое смерть.
Вот почему она хотела поженить молодых людей. Они были частицами ее собственной души, и в соединении этих частиц донья Арасели видела свое счастье и утешение.
Горячая, прочная дружба, соединявшая с детских лет донью Арасели с доньей Аной, явилась тем фундаментом, на котором возникло чувство любви к дону Фаустино. Личные достоинства доктора, которые она узнала позже, при встрече с ним, укрепили это чувство. Ее снедало беспокойство при виде того, как медленно развиваются любовные отношения между племянником и племянницей и как оба они далеки от счастливого их завершения.