Иллюзии Доктора Фаустино

– Нет, не то, совсем не то. Повторяю, это бред, глупость, но иногда я испытываю тревогу. Ты знаешь, что бермехинцы рассказывают, будто в вашем доме блуждает дух одного из членов вашего семейства и вмешивается в семейные дела. Твой отец, человек смелый и несуеверный, рассказывал мне, что однажды во сне ему явился этот самый дух и предсказал тебе печальную судьбу. Отец не хотел или не смел сообщить мне подробности. Позже по этому поводу рассказывали всякие нелепые вещи. В одном из залов вашего дома висит портрет некой особы, чей дух отделился от тела и теперь устраивает всякие проделки. В последнее время у меня расходились нервы, и мне показалось, что я видела этот дух в образе женщины, которая изображена на портрете.

– Вы видели перуанскую принцессу? – спросил Фаустино с плохо скрываемым изумлением.

– Да, я видела ее два или три раза во сне. Она гневалась на меня за то – как я поняла, – что я занимаюсь устройством твоей женитьбы. Чепуха, конечно, но это меня пугает. Вот уже несколько ночей под предлогом нездоровья я велела одной из служанок спать в моей комнате.

– Вы видели перуанку только во сне?

– А как же иначе я могла ее видеть? Разве бог допустит, чтобы души умерших разгуливали по свету и пугали людей? Виданное ли это дело?

– Это правда, тетушка.

– Плохо то, что иногда трудно совладать с воображением: когда оно разыгрывается, то порождает видения одно нелепее другого. Я говорю это вот к чему. Как-то на днях я отправилась к ранней мессе, вошла в церковь, выбрала, где было поменьше людей, и стала на колени. Было темно, и я не сразу заметила рядом со мной высокую, стройную женщину, одетую во все черное. Кажется, она усердно молилась. Сама не могу объяснить, но что-то необычное в ее облике привлекло мое внимание. Я еще стояла на коленях, когда женщина вдруг поднялась и, уже собираясь уходить, повернулась ко мне. Тут я впервые разглядела ее лицо, и мне показалось – глупо, конечно, – что она похожа на ту женщину на портрете.

– Вы больше не видели ее? – спросил доктор.

– Нет, больше не видела. Но эта галлюцинация была причиной того, что я еще несколько раз видела ее во сне.

Крестное знамение, надеюсь, избавит меня от этой дьявольщины и я перестану бояться. Яприложу все силы, чтобы женить тебя на Констансии, даже если вмешается сам сатана.

XI Дипломатия в действии

После разговора с племянником донья Арасели пришла к выводу, что нужно ковать железо, пока горячо, либо выходить из игры. Подумала, подумала и решила, что так продолжаться не может – надо предъявить ультиматум и племяннице и своему брату дону Алонсо: пусть они либо дают доктору визу на выезд, либо принимают у себя в качестве официального жениха. К такому решительному выводу она пришла по следующим основаниям.

Дон Фаустино играл теперь довольно глупую роль. В городке все знали – а в маленьких городках все всё знают, – что он приехал свататься, и так как из сватовства ничего не получалось, то это означало отказ, и чем дольше оставался здесь претендент, тем более двусмысленным становилось его положение. Доктор, будучи неопытным в житейских делах, да к тому же влюбленным, не понимал ситуации.

Как ни любила донья Арасели свою племянницу, эта любовь не была безрассудной. Ей казалась дурным признаком скрытность девушки: она давно встречалась с доктором у садовой решетки и ни словом не обмолвилась об этом. Еще худшим признаком была та сдержанность, которую она проявила в течение семи ночных свиданий с красивым молодым человеком, пылко признавшимся ей в любви, не дав положительного ответа и отговариваясь тем, что продолжает вопрошать собственное сердце, каковое пока еще молчит. Донья Арасели вспоминала о своей молодости. Из глубоких тайников ее души возникали картины свиданий у садовой решетки, когда она сама вела беседы со своим возлюбленным. Разве можно было устоять – если любишь хоть немного – против нежных и пылких слов, вздохов, признаний, клятв, против желаний, сквозивших в каждом жесте, в томном взгляде, когда все это чувствуешь особенно остро под магическим воздействием тишины, ночной благодати, когда на темном небосводе призывно мигают друг другу влюбленные звезды, а ласковый ветер доносит благоухание цветов, и вдали слышится воркование горлицы и страстная песнь соловья, и являются тысячи желаний, рожденных и ночью, и весной, и воздухом, и землей, и самим небом Андалусии. Нет, против всего этого девушка в восемнадцать лет не может устоять. Донья Арасели хорошо это помнила.

Надеюсь, читатели поняли – я хотел это показать, – что донья Арасели была скорее податлива и влюбчива, чем строга и сурова. Суровые натуры не станут бегать на ночные свидания и болтать у садовых решеток. Однако могу утверждать, что есть и другие женщины, которые все же бегают к решеткам, влюбляются в своих ночных собеседников и. более щедро одаривают их своим благородным вниманием и милостями, чем Констансия. Хотя, повторяю, может быть и не следует стоять у садовой решетки: нет искушения – нет и преступления. Ведь опьяняет не только вино.

Короче говоря, донье Арасели трудно было понять не то, что скромная, богобоязненная девушка в течение семи ночей бегала на свидания, а то, что она не позволила кузену даже поцеловать себя, ну хотя бы в лоб. Для нежной, страстной, влюбчивой доньи Арасели поведение Констансии свидетельствовало о том, что девушка не любит доктора, а просто забавляется им.

«Действительно, – думала донья Арасели, – надо быть дьявольски толстокожей, чтобы пробираться украдкой в сад глубокой ночью, идти с такой опаской, будто ты совершаешь преступление, и все это для того, чтобы сунуть руку для поцелуя и отделаться фразой: «Не знаю, люблю ли я тебя». Вот и пойми современных девиц!»

Еще одно соображение неизменно приходило в голову тетушке Арасели. Я думаю, серьезные читательницы с ним согласятся. Поведение доньи Констансии трудно было понять до конца. Зачем такая таинственность? Почему бы открыто не сказать, что она любит кузена? Почему нельзя на людях вести себя с ним как с будущим мужем? Донья Констансия этого не делала, но тогда и свидания выглядели делом греховным. Любовью их тоже не оправдаешь: ведь Констансия еще не любила.

После всех этих размышлений и многих других, которые ради краткости я здесь опускаю, донья Арасели накинула мантилью и направилась к дону Алонсо, решив без отсрочек и проволочек уладить дело или, во всяком случае, положить конец неопределенности.

Дон Алонсо был в казино, и тетка застала племянницу одну. Между ними состоялся важный разговор, который я привожу здесь со стенографической точностью.

– Констансия, – начала донья Арасели, поздоровавшись с племянницей и усевшись в кресло, – нам нужно объясниться. Сын самой близкой моей подруги, доверившись моим обещаниям и посулам, приехал сюда, и я не хочу, чтобы его дурачили. Любишь ты его или не любишь? Ты не можешь отговориться тем, что не знаешь, любит ли он тебя. Он признался тебе. Зачем же мучить его? Если ты его любишь, зачем томить его неведением? Если не любишь, зачем обманывать пустыми надеждами? Ведь ты наносишь ему – собственно, уже нанесла – глубокую, может быть, смертельную рану.

– Тетушка, – отвечала донья Констансия, – вы говорите со мной так резко. Это вы наносите мне рану. Подумайте сами, что я вам могу ответить? Я хотела бы полюбить кузена, но я его еще не люблю. Разве это моя вина? Ведь сердцу не прикажешь.

– Что же у тебя за сердце такое? Ты ежедневно видишься с ним, разговариваешь, общаешься, а сердце не говорит ни да, ни нет.

– В том-то и дело, что сердце не молчит. Оно говорит одно, а голова – другое. Между ними происходят жестокие споры. Они приводят меня в отчаяние, просто убивают.

– Доверься мне, Констансита, – мягко сказала донья Арасели, привлекая к себе девушку и нежно ее обнимая.

– Я вас очень люблю, тетя, вы так добры ко мне. Я открою вам мою душу: откровенно и прямо, как на духу, расскажу вам о тех сомнениях, которые меня тревожат.

– Говори, дочка, говори.

– Не смейтесь, тетя, но я еще совсем ребенок, я неопытна и ничего не смыслю в любви. Очевидно, у любви есть свои фазы и степени. Мне кажется, что до какой-то степени я люблю кузена. Он славный, умный, образованный юноша. У него масса достоинств. Для иной девушки половины или четверти той любви, которую я к нему испытываю, вполне хватило бы, чтобы считать его своим женихом или будущим мужем. Но я слишком много рассуждаю, и, чтобы решиться на это, мне необходима любовь удвоенной или утроенной силы. Я верю, что он меня любит, но и мне нужно, чтобы он любил меня удвоенной или утроенной любовью.