Иллюзии. 1968—1978

— В городах, особенно красивых, лучше не задерживаться долго. Воспоминания должны быть легкими, почти нереальными, а когда долго живешь, накладывается привычка, и это потом мешает.

— Вы, конечно, были на экскурсии?

— Не люблю я их.

— У нас неплохое экскурсбюро.

— Нет, знаете, нужно так: приехать в незнакомый город, бродить по улицам. Какие-то случайные встречи, открытия, впечатления…

Мы шли по бульвару мимо большой группы серьезных, озабоченных чем-то людей. Было похоже на импровизированный митинг или сходку. Я подумал: может, что-то случилось в мире?

— Это болельщики. Обсуждают футбольные новости. Простите, вы куда сейчас?

— На гору.

— Хотите, можем пойти вместе. Я работаю на телевидении. Как раз на горе.

— Замечательно, — сказала Инга.

— Подниметесь по лестнице и окажетесь на площадке, откуда весь Львов виден с высоты птичьего полета…

Мы свернули с трамвайных путей и по крутой извилистой дороге начали взбираться наверх.

— Посмотрите, вот маленький кусочек Львова. Теперь сюда. Когда листьев нет на деревьях — все видно. Оперный театр тоже. Поднимемся выше… Заметили, какие во Львове дома? Все разные. Если бы я не шел сейчас на работу, то повел бы вас на улицу Коперника…

Во дворе телестудии был небольшой бассейн, и одна из стен двухэтажного здания с сильно потрескавшейся штукатуркой доверху была завита плющом.

На вершине горы находилась площадка с несколькими садовыми скамейками по кругу. Город внизу пах липами. К вечеру он будет пахнуть сырой зеленью. А ночью на когтистые крыши падут прохладные, таинственные запахи Карпат.

Инга спросила:

— Это ведь ничего, что ты подарил мне четное число роз, а?

14

Я открыл глаза:

— Который час?

— Одиннадцать. Мы уже позавтракали, сынок, не дождались тебя.

Казалось, что мама вошла в комнату только затем, чтобы взять электроплитку, стоявшую в углу рядом с этажеркой.

— Разве сегодня не рабочий день?

— Специально взяла отгул, чтобы побыть с тобой. Ну и рванул ты, сынок! Вчера ведь, кажется, рано легли.

— Я не спал, — зачем-то оправдываюсь я. — Просто лежал с открытыми глазами и смотрел в окно. Только вздремнул на минутку. Так хорошо. Давно не валялся на своей кровати.

— Еще как спал! Без задних ног. Я заходила к тебе час назад. Красивый такой. Во сне ты невероятно похож на своего отца.

И тени вчерашнего нашего с мамой неприятного разговора не проскальзывало в освещенную утренним светом комнату. Мама бросила в мою сторону осторожный взгляд, спросила:

— Я плохо выгляжу?

— Нет, что ты, совсем нет.

— Ну да? — Мамины карие глаза осветились радостью, и вся она преобразилась. — Конечно, ты не хочешь меня огорчать.

— Нет, правда, выглядишь великолепно.

С лестницы доносится легкий и звонкий топот.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Кто там?

— Я.

— Кто?

— Марина Андреевна — вот кто! — говорит сестричка, протягивая для убедительности руки ладонями вверх, совсем как моя дочь, и морща лоб в удивлении от моей недогадливости.

— Доброе утро, — говорю. — Фрейлина хочет присутствовать при одевании короля?

— Никакая я не Фейля. Я Марина. Ты что, не знаешь?

— Знаю.

— А что такое Фейля?

— Почти принцесса.

— Ты разве король? Ты кандидат наук.

— По-твоему, король не может им быть?

— Не обманывай.

— Марина, так не разговаривают со старшими, — говорит мама, стараясь казаться строгой.

— А он не старший.

— Ладно, дочка. Сейчас встану, позавтракаю, и пойдем гулять.

— Какая я тебе дочка?

— Не придирайся к словам, — бормочу я смущенно, — Леля твоя ровесница и тем не менее моя дочь.

— С положением бабушки я почти смирилась, но что Марина — тетя…

— Поедем кататься на машине?

— Хорошо, ступай вниз. Ты знаешь, сегодня к нам обещал зайти Николай Семенович, — говорю я маме. — Встретил его вчера. И виделись-то всего десять минут, но словно не расставались вовсе.

Тон, которым это говорилось, был взят, пожалуй, напрокат из архива пятьдесят шестого года — тон ученика, возвещающего о приходе учителя. Мама заметила это.

— Что ж, поболтать с ним приятно, — сказала она то ли из ревности, то ли из постоянного желания противоречить во всем. — Человек прожил легкую жизнь — ни детей, ни обязанностей. По-моему, ты идеализируешь его. Я ведь не меньше тебя люблю Николая Семеновича, но под старость завести себе молоденькую любовницу…

— Неужели? И хорошенькая она, его героиня?

— Ты имеешь в виду Наташу?

Мама улыбнулась и многозначительно посмотрела на меня.

— Ты разве не знал? — Откуда?

— У них жуткий роман. Только, умоляю, никому. Терпеть не могу сплетен.

— Тогда зачем было говорить мне?

— Ты мой сын.

— Для сплетен это существенно?

— Ты мой сын, — повторила мама упрямо и рассеянно присела на краешек кровати. От нее пахло духами «Только ты». Слава богу, она не расслышала или не придала значения последним моим словам.

— Да, сынок, весь их легкий, современный стиль не по мне. Случайные связи, поверхностные отношения. Я, по правде сказать, довольна, что ты не попал в среду этой публики. По крайней мере теперь у тебя есть настоящее дело, серьезная профессия, хорошая, деловая среда.

(Как раз то, чего так «не хватало» Голубкову, которому в качестве положительного примера мама постоянно приводила моего отца. Так же как и отцу — Голубкова, я думаю.)

— Стать средним ученым или инженером куда ни шло, а посредственностью, писателем второго сорта, как Голубков например, по-моему, это ужасно. — И чтобы не быть голословной, добавила: — Разве не характерно, что он ушел от меня к этой вертихвостке?

— Я совсем не знаю ее, — сказал я.

— Зато я знаю.

И ты не знаешь, — подумал я.

Имя Голубкова неузнаваемо изменило мамино лицо, которое приобрело теперь и сохраняло брезгливое выражение. Она посмотрела мне в глаза, что-то прочла в них. Ее щеки порозовели.

— Ты, конечно, и на этот раз предпочел остаться нейтральным. Да ты просто не любишь меня!

Я сдержался с трудом. Разве не потому приехал я в Лукино, что ты единственная, кого мне хотелось видеть? Не люблю?! Когда ты так говоришь, во мне возникает противодействие, что-то вроде защитного рефлекса, и тогда я поневоле выдвигаю доводы, которые служат печальным подтверждением истинности твоих слов.