Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 1

Лос-Анджелес — город ангелов, город падших ангелов, вымазанных нефтью.

Некрасивый, пустынный вокзал железной дороги Санта-Фе. <…> Покатили. Апельсиновые рощи, нефть, до самого горизонта стоят вышки, медвежьи, лохматые апельсиновые деревья. Удивительный закат. Комичное солнце, красное, вялое, помятое, совсем не гордое светило. Океан широкий, гордый и спокойный…Пустынно и страшно на душе.

В Чикаго, в «Стивенс-отеле», ходил пьяный американец, немолодой, в золотых очках, с попугайским носом.

Эйберсон приехал сюда в январе, из Сибири, в громадной шубе. Три недели он ее носил, изнывая от жары и не понимая, в чем дело. Он не мог понять, что в январе может быть жарко. Только знакомые научили его снять шубу.

Поля кактусов. Снимал до упаду. Песчаная пустыня. Через десять минут — просто пустыня, не песчаная, потом оазис. Только вместо верблюдов стояли в пальмовой тени автомобили, а вместо истопника была модерн газолиновая станция «Стандард-Ойл».

Закат, закат, и кактусы стоят, и жизнь, кажется, пропала.

Сияющие облака лежали не в небе, как всегда, а прямо на дороге.

Туман, сияющий туман уже с утра преградил нам дорогу.

Деньги уходят и жизнь тоже, кажется.

Страховому обществу выгодно, чтоб вы долго жили.

— Батарейка к черту пошла!

— Что вы говорите?

Светлые волны Мексиканского залива. Серые и белые полны.

По дороге показалось голубое небо, и Мексиканский залив засверкал серым блеском.

Сцена на массовке. Налетчик предупреждает, что будет налет на кассу.

Вульгарный молодец с сигарой во рту. «Шур!»

Идет в темноте девочка и сама танцует.

Высоко в небе на тощей колонне маленький солдатик.

Утро сырое и темное.

1936

Старик вышел из строя, взволнованный природой, и забыл часы. Тогда всё вернулось на прежнее место.

Умер плохо, в квартире еврея и в субботу.

Может быть, мы прошли в Америке стороной, но так уж вышло, и мы рассказываем о том, что сами видели.

Американские сказки об обогащении.

Этот человек кретин, но у него замечательные легкие.

Интеллигенты во всем мире узнают друг друга, как масоны. Это какая-то другая нация.

В Нью-Йорке красиво. Свежо, ветер дует, солнце. Только весь день впечатление, что закат. Дома такие высокие, что солнечный свет только наверху. И уже с утра закат. Мне грустно.

Ослепительный свет, но впечатление такое, что светит не солнце, а какая-то горячая луна. Декабрьский зной.

«Голливуд — это деревня! Это же факт!» — слышался русский голос на всю Калифорнию. Это кричал Тамиров. Никак он не мог привыкнуть к той мысли, что его сверстники по Художественному театру уже известные актеры.

Всё «мы» да «мы». Мы сказали, подумали мы. В общем, у нас болела голова. Кстати, как мы пишем вдвоем.

Старик деградировал.

Что мы увидели в Мексике. Стоял терский казак и дер жал в руках «Новое русское слово».

Дорога из Лос-Анджелеса в Сан-Диего. Мокрое дно отражало солнце. Оба солнца двигались за поездом.

Город, захваченный в плен автомобилями. Нью-Йорк — это город, где живут два миллиона автомобилей.

Закат в Нью-Йорке.

Уолл-стрит. Прощай, Америка!

Город головной боли.

Восхождение на «Эмпайр».

Последний рейс «Маджестика».

Всё мы да мы. У нас болела голова.

Как же вы пишете вдвоем?

На Крохмальной улице в Варшаве. И здесь, по другую сторону океана, те же Бени Крики.

Шлакобетонные взгляды.

Лошадей и мулов везут в грузовиках. Печально торчат уши из высоких кузовов.

Почему американцы не пьют вина.

Маяки аэродромов.

Мне не повезло.

* * *

Композиторы пишут доносы друг на друга на нотной бумаге.

Веселые паралитики.

— Вы меня слышите?

— Да, я вас слышу.

— И я вас хорошо слышу.

— Да вот, — сказал композитор с удивлением, — меня начали прорабатывать.

Сумбурники, какофонисты, пачкуны и бракоделы.

Перестаньте писать, надоело.

Тут даже лучшие друзья отвернулись.

Ардов сказал, что нам нужен кооперированный частник. Собрание дало ему резкий отпор.

* * *

Притащили они этого старичкана.

Он прибежал как бобчик.

Путешествие с Барбюсом, переводчицей и двумя абхазскими милиционерами в Цебельду для встречи со старцем 140 лет, Шпаковским. «Пока он там налаживает свой объектив и негатив…» Абхазцы все время интересовались, живет ли Барбюс со своей переводчицей. Барбюс сказал бы, что это…

Тут они забесновались в своей комнате.

— Это вы будете товарищ Ильфук?

— Это я.

— Вам телеграмма.

Железный, несгораемый Ильфук, страшилище детей.

Мальчик-статист кричит со сцены: «Лиза, ты меня видишь? Это я!»

Копл говорил, как англичанин, и еще подлязгивал клыками.

Мама пошла к старцу, которому два человека подымали брови. От волнения и усталости не слышала его ответа. Снова два дня под солнцем, взятки и подымание бровей.

Могильщик говорил: «Вы мертвых не бойтесь. Они ничего вам не сделают. Вы бойтесь живых».