Илья Муромец и Сила небесная
Шрифт:
С некоторых пор в этих играх стал принимать участие и Кочкин. Как и у всех плавок у Семёна не было, поэтому, косясь на Веру, он отходил метра на три в сторону и, сняв штаны, оставался в длинных трусах.
– Извиняюсь, конечно, – говорил Кочкин и с диким гоготом вбегал в воду.
Плавал он каким-то странным стилем: лёжа на левом боку и загребая одной правой рукой. Но получалось у него быстро, и если б газоэлектросварщик не тратил столько сил на брызги и волны, выходило бы ещё быстрее.
А Вера любила нырять. Но не так, как это обычно делают девчонки. Она не ложилась на воду, колотя по ней
Ещё они ловили рыбу. Тут уже Кочкину не было равных. Казалось, что у него клюёт даже на пустой крючок. Но на пустой крючок он, конечно, не ловил. Ловил он на красного дождевого червя и перед каждым забрасыванием что-то шептал ему на ухо. Наверное, это были правильные слова, а может, черви у Семёна были какие-то особенные, но рыба клевала долго и упорно. Своими червями заядлый рыбак ни с кем не делился, даже с Верой, хотя она раз попросила.
– Не дам, – отрезал Кочкин. – У меня чеврь особый (из большого уважения Семён называл червя чеврём). Я своего чевря компотом кормлю (из ещё большего уважения Семён называл компост – смесь земли с коровьим навозом – компотом). Потому чеври у меня жирные. И копаю не лопатой, как некоторые умники, а вилами. Из-за этого у меня весь чеврь живой. Так как же я живого в чужие руки отдам?
В этом была железная логика, хотя пойманной рыбой Семён делился охотно: он её терпеть не мог.
– А чего в ней, скажи, хорошего: кожа да кости, не считая чешуи, – объяснял Кочкин Илье. – Я колбасу люблю: колбасой как ни крути, а не подавишься.
Но удильщик он был отменный, а рыба рыбака видит издалека. И не только рыба. Кочкин умел тягать раков так, что даже Жека – знаменитый раколов – диву давался.
Однажды, нырнув к рачьим норкам, Семён вытащил сразу шесть штук – по три в каждой руке, а седьмой, самый крупный, сидел у него на плече и удивлённо шевелил длинными усами.
Говорят, этот рекорд не побит до сих пор!
Вечерами ребята собирались у клуба. Танцы были только по выходным, а в остальные дни они сидели в старой беседке, утонувшей в высоких кустах. Сюда приходили и девчонки. Вера быстро подружилась со всеми, но больше всего ей нравились Катя и Настя. Катя была стройной и задумчивой, а Настя полненькой и смешливой. Часто втроём они отходили в сторону и о чём-то долго шептались. Но мы не станем рассказывать девчоночьи секреты. Скажем только, что не всегда они говорили о печальном, потому что тихий шёпот то и дело тонул в звонком Настином смехе.
Кочкин тоже приходил на эти посиделки. В последнее время в нём что-то изменилось. Раньше он совершенно не обращал внимание на свою внешность. А теперь вдруг превратился в заправского щёголя. Видавшую виды шерстяную фуражку сменила фетровая шляпа фирмы «Хуст», вместо разодранных китайских кед на нём красовались модные кроссовки «Адидас», правда, с двумя ошибками в названии. К тому же от газоэлектросварщика по вечерам разило не разбавленным мазутом,
а фирменным одеколоном «Шипр».Кочкин всегда заявлялся с баяном, украшенным полевым цветком. Играл он мало, потому что до конца помнил всего одну песню, в которой рефреном звучал вопрос: «Зачем вы, девочки, красивых любите?» Когда Семён пел эти слова, он неотрывно смотрел на Веру, вводя её в краску, хотя в темноте это было незаметно.
– Всё, пропал наш Кочкин! – как-то вечером сказал Колька Цопиков. – Был человек – и нету!
– Почему? – спросил Толибася.
– Потому, что втюрился!
– В кого?
– А ты сам догадайся. И, главное, по нему Клава из бухгалтерии сохнет, а он на чужой каравай рот раззявил.
– Откуда ты знаешь? – спросил Жека.
– Да он мне сам сказал. Всё, говорит, пойду сегодня предложение делать, в смысле свататься.
– Да с кем? Говори толком! – загалдели самые непонятливые.
– С Верой.
– С Верой? – переспросил Толибася. – Так она ж ещё в школу ходит, а Кочкину уже двадцать три стукнуло. Он же для неё старый.
– Ну и что? Всего десять лет разницы, если не девять. Я недавно передачу про Чарли Чаплина смотрел, так он вообще на тридцать восемь лет был старше. Ему пятьдесят четыре стукнуло, а его невесте – шестнадцать. И ничего, ещё и дочку родили Джеральдину – знаменитую американскую актрису. Не такую, конечно, знаменитую, как папа Чарли, но всё же!
– Так то ж Чаплин, а то Кочкин! Чувствуешь разницу! – не сдавался Толибася. – Куда ему американских актрис рожать, и потом Вера с Ильёй приехала.
– А что Илья? Илье надо не о девчонках думать, а о том, как на ноги встать. Он пацан классный. Если встанет, то ни один Кочкин ему дорогу не перепрыгнет…
– Тише! – перебил Цопикова Жека. – Кажется, Семён идёт: слышите, баян скрипнул!
Кочкин пришёл мрачнее тучи. На его голове красовалась шерстяная фуражка, а от самого газоэлектросварщика, несмотря на «Шипр», снова разило мазутом.
– Такие дела… – вместо приветствия сказал он и погрузился в трагическое молчание.
Однако оно было весьма красноречивым. Бывает, человек молчит, потому что не знает, что сказать. А бывает и наоборот. Сказать надо столько, что слова спутываются в клубок и не хотят выходить наружу. С Кочкиным было именно так. Он сердито сопел, вытирал фуражкой испарину и изредка покрякивал.
Всем стало ясно, что внутри Семёна, как в химической реторте, идёт какой-то сложный процесс, когда в результате смешивания кислоты и щёлочи в осадок выпадает продукт под названием соль. Оставалось только набраться терпения и ждать.
– Дела! – теперь с оттенком изумления проговорил Кочкин и швырнул фуражку на землю. – А я ж это самое…
Он опять замолк, но чувствовалось, что бурление в нём нарастает. Дрожащими пальцами Семён выудил из пачки папиросу, но сломал её и совершенно не к месту сказал:
– Табак да баба – одна забава. Всё! Бросаю.
С этими словами он размахнулся и что есть мочи зафутболил пачку в кусты. Но не удержал равновесие и повалился на спину, где у него болтался баян. Раздался такой звук, что даже молчун Жека не выдержал и рассмеялся. А Толибася тот вообще захрюкал, как недорезанный.