Imago

Потому что ей страшно.

Джокер пристрелил бы ее на месте, только бы она замолчала, но сейчас не может даже двинуться. Кашляет и захлебывается своей болью, цепляется за красный снег, кажется, собирается встать.

— Нет-нет-нет-нет… — наконец приходит она в себя. Теперь ей еще долго не покричать, разве что шепотом.

Ей даже думать нечего, просто хватается за пистолеты и палит в темноту, туда, откуда прилетела чертова пуля. Палит вслепую, а руки дрожат, рот дергается, оскаливаясь злобной гримасой. Харли же за Джокера готова весь переулок, в котором их словили, раскрошить, а потом развеять по ветру. Вместе с кирпичами, людьми и грязным снегом, в который провалилась по колено. Так и знала, что не стоило им выходить сегодня вечером. Не зря тот сон приснился.

Когда у нее заканчиваются пули, Харли тянется за пушкой Джокера, мельком отмечая, как посерело лицо, а глаза закатились так, что теперь ей видны только грязноватые бельма под зеленой тенью волос.

— Убью… — хрипит она севшим горлом, внутри плавится комок ненависти, и в конце концов ее оружие находит свою цель. Кто-то кричит не своим голосом, и пальба прекращается.

Ненадолго. Через пару минут тут уже будут копы, а пирожочку нельзя попадаться. Снова в Аркхэм? Или просто оставят тут задыхаться на снегу, блевать кровью и подыхать.

Им проще, городу спокойнее.

— Не дождетесь, сволочи, — Харли стирает с лица воду, не зная, то ли это снежинки, то ли собственные слезы, подмерзшие и превратившиеся в льдинки.

Ей даже плакать сейчас нельзя. Не получится.

— Держись, пирожок, — она перезаряжает пистолеты, трясущимися пальцами загоняет холодные кусочки металла в патрон, и только потом кидается на колени. Хватается за Джокера.

— Ты как?

Тот не хохочет, как умеет, чтобы ее подбодрить, не улыбнется даже. А значит, дело совсем худо.

— Как дерьмо, Харли, — по имени зовет.

Она понимает, что сейчас расплачется. По имени он ее никогда не зовет, тыковка и тыковка, куколка, детка и еще сотня дурацких прозвищ, в самый раз для глупенькой помощницы. А вот имя… имя бережет для совсем других моментов.

И если это один из них, то…

— Не смей умирать, пирожок, а то я сама тебя прибью, тебе ясно? — Харли хлюпает носом, смотрит на его жилет, пропитавшийся кровью и грязью, отлично понимает, что у нее сил не хватит, чтобы поднять его на ноги, не причинив боли взамен.

— Ясно, — Джокер кивает. — Вали отсюда. Пошла… Давай… — руками ему махать не положено, потому что от этого пузырей на губах только больше, а внутри, наверное, смялось крыло легкого, покореженное и дырявое насквозь.

— Размечтался, — голоса в голове согласны с мистером Джеем и требуют убираться, ноги уносить, пока это еще можно. Она легкая, быстрая, перемахнет через выступ, нырнет вниз ласточкой с кувырком и поминай как звали. Но так может сделать Харлин, она же гимнастка и дорожит собственной шкурой, а вот Харли не такая. — Я тебя не брошу.

Он прекрасно знает, что она не врет. Не бросит, не оставит на съедение шакалам из готэмской дурки, и похрен на то, что он тяжелый.

Харли и не такое выдержит. Харли выдержит все.

— Потерпи, пирожочек, — она поднимает его, используя свое тело как рычаг, слышит, как натужно свистит дырка у него в груди. Прикладывает пальцы, замерзшие от холода, к ране, проверяет, колотится ли еще сердце.

— Дура ты, — выдыхает ей на ухо Джокер. — Спасайся сама, — ему уже не верится, что они выберутся отсюда, а Харли шарится взглядом по переулку.

Впереди просвет, заполненный людьми, а скоро и полиции там будет море, так что только назад, в темноту.

Она подтаскивает его к невысокой стенке, за которой то самое спасение, в которое он не верит, но в котором не сомневается она.

— Давай, пирожочек, — Харли прислоняет его к мерзлым кирпичам, а сама лезет, оскальзываясь, наверх.

Ей куда проще, тем более, когда в крови кипит, захлебывается страх. И даже не за себя. За него.

— Руку давай.

Джокер нечеловек. Божество с зеленцой яда и окровавленным оскалом. Единственное божество, которое заслуживает этот гребаный город. Одинаково беспощадное к людишкам, да и к ней, что поделать.

Но дело в том, что рядом с ним Харли и сама превращается в нечто большее.

Во что-то, заслуживающее право стоять если не рядом с ним, то хотя бы у ног разлечься, подобно сторожевой псине.

Так что этот город может подавиться нахрен, а мистера Джея он не получит. Не сегодня.

Она тянет и слышит, как трещат кости, как он хрипит от боли, как она сама тихонько воет, чтобы не надорваться.

Тащит и тянет наверх, поднимает над городом, балансирует с его тяжеленным телом в обнимку на узком бортике стены.

Как будто они танцуют.

— Все будет хорошо, пирожок, — клятвенно обещает она и сама верит в это.— Сейчас мы доберемся до врача и подлатаем тебя. А потом злись, сколько влезет. Я даже не стану сопротивляться, обещаю, — это все, чтобы он оставался в сознании. С нею. Продержался еще чуть-чуть ради нее.

Готэм-сити под метелью кажется сказочным. Заполненный мириадами колючих снежинок, поднимающихся себе куда-то вверх, так что на две сгорбленные фигурки, занесенные белым, цепляющиеся друг за друга, чтобы не упасть, никто и не посмотрит.

Харли тащит его практически на себе. Ноги подкашиваются, а в горле дерет от мороза, кашля и непрошенных слез.

Добирается до двери хирурга, который когда-то был ей даже хорошим знакомым, учились же вместе. И руки у него были золотые. И они еще провстречались пару месяцев — ничего особенного, свидания, поцелуйчики на последнем ряду в кино, общий плед за вечерним просмотром телика. Скучно. И совсем не так, как у нее с мистером Джеем.

И ей ничего не стоит наставить ему ствол прямо в лоб. И держать онемевшими от холода пальцами до тех пор, пока он не начнет незапланированную, домашнюю операцию по извлечению пули из легкого.

И потом, пока не закончит зашивать эту гребаную дырку, стоившую ее пирожочку дыхания.

Харли даже прости говорить не собирается, просто бьет по затылку тяжелой рукояткой, чтобы не очнулся еще долго.

Ровно столько, чтобы Джокер пришел в себя, а потом они уйдут, отыщут себе место поспокойнее.

У Джокера белое лицо. И даже не от грима, крови не хватает, наверное. И Харли бы отдала всю свою, до капли, да только группы и резус-фактор, черт бы его побрал… И глаза злые.