Imago

Так что теперь она изображает из себя примерную пациентку. Старых врачей, с которыми она когда-то была коллегами, не проведешь, но вот с молоденькими санитарами срабатывает запросто.

Один из них, самый глупенький, самый молодой, исправно приносит ей свой планшет поиграться.

Харли тыкает обгрызенным ногтем, с которого и лак уже облетел, в разноцветные пузыри, позволяя им лопаться, сколько влезет, улыбается и прикидывается поглощенной игрой, а сама шарит глазами по комнате. Следит за Джоном, и стоит ему отвернуться, или глаза отвести, тут же сворачивает бесполезную игрушку.

Она же не играться сюда пришла.

Голоса в голове наперебой советуют ей, куда лезть и что смотреть. А этот Джон достаточно молодой и не знает, что она умеет, когда ей надо.

И да, они до сих пор используют код для всех дверей в виде дня своего рождения, только в обратном порядке. И это ее еще называют сумасшедшей?

Через месяц, когда она перестает казаться им всем опасной, а от мистера Джея до сих пор ни одной весточки, Харли решает, что пора. Надоело уже глотать бесполезные таблетки, делать вид, что она их жует, а затем сплевывать куда-нибудь в укромный уголок. Надоела и койка больничная. В общем-то, за пределами Аркхэма она тоже не королева и спит не на роскошных простынях, но вот унисон храпящих глоток и стонов психов ее раздражает.

Они же мать его психопаты, так почему нельзя радоваться этому?

А Джона она связывает и упаковывает в рубашку, предназначенную для нее. Все складывается идеально, и когда он лежит в ее узкой кровати, укрытый по самые уши, издалека никто и не додумается, что это мужчина.

Да и надо ей это всего на полчаса. А потом пусть что хотят, то и делают.

Она выбирается в коридор, шуршит целлофаном шапочки, прикрывается за маской безымянного санитара, и за ее спиной только тишина.

Тупые охранники сегодня в покер играют. А значит, на камеры наблюдения им наплевать.

— Ну? — она стоит перед стеклом, за которым нихрена не видно. Только море темноты и марево зеленцы в нем. Даже воздух по ту сторону какой-то затхло-ядовитый, насыщенный его безумием. — Ничего сказать не хочешь, нет?

Сбежал же. Еще, наверное, специально сюда попался. Чтобы только подальше от нее быть. Харли знает, что он такое может. Псих как есть, и когда ему надоедает его тыковка, он вечно выставляет ее вон. Или сам исчезает.

Заставляет волноваться за него, сходить с ума от неизвестности и ревности. Что Бэтси, что какая-нибудь другая новая игрушка. Это разбивает ее сердце.

— Ох, Харли, это ты, — его голос еле доносится сквозь дырки вентиляции. — Моя тыковка…

— Твоя? О нет, мистер Джей, уже нет, — какая-то часть ее все еще рвется туда, внутрь, хоть пальцем влезть в камеру, только бы оказаться поближе к любимому Пудингу, забраться глубоко под кожу, в самое сердце и там остаться. Хоть бы так.

Но другая часть, та, что больше месяца пролежала на койке в палате номер девятьсот тридцать три, пялясь в потолок и вынашивая планы мести, хочет вытащить Джокера из этой камеры, в которой он прячется. Трясти, схватившись за ворот, пока не сотрет эту издевательскую ухмылку.

— Я ненавижу тебя, ты, чертов ублюдок, чтоб тебя… — Харли срывается на громкий крик, уже не заботясь о том, что ее услышит весь коридор, а в придачу к ним и охрана, от которой будет сложно сбежать.

— Харли, Харли, Харли, я тоже по тебе скучал, — если он солжет ей снова, то разобьет вдребезги и без того еле живое сердце, но он делает это так мастерски, что она бессильно вздрагивает и замирает.

Смотрит на его лицо, вынырнувшее из мрака. На изможденные линии складок, залегших у несмеющегося рта. На воспаленные красные глаза, на губы, искусанные добела, превратившиеся в незаживающую язву.

— Так скучал, — он дотрагивается до стекла, проводит пальцами, будто гладит ее по щеке. А пальцы изгрызенные до мяса.

Это путает все карты. Харли знает, что пора бежать, пока не включилась сирена, пока никто из тех дуболомов, что играют в покер, не повернулся и не обнаружил в коридоре постороннюю фигуру.

Пока она не сошла с ума от жалости, потому что выглядит Джокер так, будто без нее ему жизнь совсем осточертела. Тогда почему он тут?

Зачем позволил засадить себя в клетку, лишить свободы и улыбающейся маски? Лишить ее?

— Почему? Почему ты сделал это? — спрашивает она, отступая назад. Делает этот шаг и сама себя проклинает за нерешительность. Рвется пополам, чтобы бежать отсюда опрометью, или прижаться к стеклянной поверхности, чтобы дышать с ним одним воздухом.

— Иногда мне хочется убить тебя, Харл, — хрипло тянет он, а в глазах стоит черная тоска. — Убить, чтобы больше никогда не видеть. Но не могу, потому что… — он осекается и щелкает стальными зубами. Есть слова, которые он никогда не скажет. Ни ей, никому другому. Это слова из другой жизни, из других голов, слишком нормальных для него, а вот Харли достается совсем другое.

Ей достается молчание, более ценное, чем все слова на свете.

Джокер молчит и ждет. Ждет, когда же она сбежит, затеряется в извилистых коридорах, выберется наружу и окажется как можно дальше от него, чтобы остаться в живых. И прийти тогда, когда жажда утихнет.

Харли шмыгает носом, решительно вздыхает и на мгновение приникает к стеклу ртом, оставляя отпечаток поцелуя.

Прекрасно знает, что это поднимет тревогу, потому что стекло под легким напряжением, а это значит, что она может попасться и вообще это дурацкая затея…

Но не может удержаться.

Она сбегает под громкий вой сирен, под чьи-то разъяренные вопли — почему-то психи больше всего жалеют, что их не выпустили, несется по коридору к подвалам, а оттуда есть выход через канализационную систему, но теперь у нее легко на душе. Словно камень свалился.

Теперь она знает, что иногда далеко не значит равнодушно. И поцелуй, который Джокер сейчас выцарапывает из стекла окровавленными пальцами, он ей еще вернет.

Но чуть попозже. Однажды.

========== Встреча ==========

К Джокеру нельзя привыкать. Но с ним можно свыкнуться.

Уловили разницу?

Он словно чума, насевшая на Готэм, разрушительная и ужасная в любом своем проявлении. Кровь рекой, боль и множество сломанных тел, напоминающих белые манекены, у подножия костяного трона.

Но он дарует и освобождение. Право быть собой настоящим. Срывает маски и обнажает гниющую изнанку помойки, в которой копошатся глупые людишки.

Слетает фальшивая позолота и остается только Сэмми, которая продает себя по ночам кому попало, потому что ей негде жить и не на что купить себе кусок хлеба. Остается Форд, который презирает свою жену и ненавидит детей, порой желая, чтобы они сдохли еще в колыбели, потому что тогда бы ему не пришлось вкалывать на чертовой работе днями и ночами напролет. Остается Джон, который связался с дурной компанией, а теперь они знают, где живет он и его родители, так что Джону ничего не остается, как ходить на дело раз в пару дней, грабить банки и магазины.