Имена

— Да.

— А я хотел поговорить. Никак нам не удается.

— Скоро поговорим. Завтра. Давай пообедаем.

Когда они с Линдзи ушли, я не стал перебираться поближе к мужчинам, и Дженет Раффинг, вернувшись, заняла место Линдзи. Это было похоже на расстановку фишек: две группы людей и два набора пустых стульев друг против друга. Хардеман заказал очередную порцию выпивки.

— Они обсуждают дела, — сказал я ей. — Грузы, тоннаж.

— Кто это с бородой?

— Его партнер. Бизнесмен.

— Похож на священника.

— Возможно, у него роман с Энн Мейтленд. Ты ее знаешь?

— Зачем вы говорите мне такие вещи?

— Сегодня я готов сказать тебе все. Никаких хитростей. Честно. Я расскажу тебе все что угодно, сделаю для тебя все что угодно.

— Но за что?

— За то, что ты так танцевала.

— Но у меня ведь не слишком хорошо получалось.

— Зато ты удивительно двигалась — твои ноги, грудь, ты вся. Плевать на технику. Ты была очень довольна собой.

— По-моему, вы ошибаетесь.

— Была. Я настаиваю.

— Можно подумать, что таким окольным путем вы хотите польстить моему тщеславию.

— Ты не тщеславна, ты полна надежды. Тщеславие — род самозащиты. За ним кроется страх. Это взгляд в будущее, где ждет деградация и смерть. — Еще один танцовщик подпрыгнул. — Когда сидишь вот так ночью, пьешь и разговариваешь, рано или поздно наступает что-то вроде просветления: начинаешь все видеть ясно сквозь маленькое окно, брешь в пространстве. И я все вижу. Я заранее знаю, что мы скажем через минуту.

— Что сказала Линдзи?

— Она просто посмотрела на меня.

— Эти двое — банкиры?

— Торговцы холодильниками.

— Они будут гадать, о чем это мы говорим.

— Я хочу выйти отсюда с твоими трусиками в заднем кармане. Тебе ведь придется пойти за мной, верно? Я хочу сунуть руку под твою блузку и расстегнуть лифчик. Хочу сидеть здесь и говорить с тобой, зная, что твой лифчик и трусики лежат у меня в кармане. Вот все, чего я прошу. Знать, что под одеждой ты голая. Знать это, сидеть здесь и говорить с тобой, зная, что под одеждой ты голая, — одно только это знание позволит мне прожить еще десять лет без всякой еды и питья. А есть у тебя вообще лифчик? Я не из тех, кто сразу определяет на глаз. Мне никогда не хватало наблюдательности и самонадеянности, чтобы заявлять: эта женщина в лифчике, а та нет. Мальчишкой я никогда не стоял на улице, прикидывая размер. Этак самоуверенно: вот идет номер третий.

— Пожалуйста. Мне правда надо идти.

— Только дотронуться до твоего тела. Не больше. Как мы вели себя в детстве, подростковый секс, какое это было бы для меня счастье. Задняя комната в летнем домике твоей семьи. Пахнет плесенью, внезапно темнеет, начался дождь. Прижимаешься ко мне, отталкиваешь меня и снова притягиваешь к себе. Волнуешься, как бы кто не пришел, не вернулся бы с озера или с распродажи у соседей. Боишься всего, что мы делаем. Дождь высвобождает все свежие сельские запахи. Они проникают к нам снаружи — чистые, отмытые дождем сладковатые ароматы, бодрящая летняя прохлада. Это природа, это секс. И ты притягиваешь меня к себе и волнуешься и говоришь, не надо, не надо. Видишь, как я сентиментален, как низок и непристоен? Они возвращаются из бара на берегу озера, того, что на сваях, «Нормандии», где ты иногда подрабатываешь официанткой от скуки.

— Но для меня в танцах нет никакой эротики. Дело совсем в другом.

— Я знаю, знаю, и это часть общей картины, это одна из причин, благодаря которым я так сильно хочу тебя, хочу твое длинное белое тело, движущееся исключительно из лучших побуждений.

— Ну спасибо.

— Твое тело восторжествовало над замужеством. Оно стало только лучше. Оно отчаянно прекрасно. Сколько тебе лет, тридцать пять?

— Тридцать четыре.

— И в свитере. Женщины надевают свитер, когда не хотят говорить о себе?

— Как я могу говорить? Для меня это нереально.

— Ты танцевала. Это было реально.

— Я не такая.

— Ты танцевала. Разговор, который мы ведем, ничего не значит для тебя и очень много — для меня. Ты танцевала, я нет. Я пытаюсь дать тебе понять, как ты меня потрясла своим танцем, босая, в перчатках по локоть, в чем-то полупрозрачном, и как действуешь на меня теперь, когда сидишь рядом, спрятавшись за тенями для век, тушью для ресниц, губной помадой. Твоя невозмутимость возбуждает меня до безумия.

— Я не невозмутима.

— Я хочу расшевелить тебя самым прямым способом. Хочу, чтобы ты сказала себе: «Он собирается кое-что сделать, и я не знаю, что это, но хочу, чтобы он это сделал». Дженет.

Мы все пили скотч, Андреас — по-прежнему в плаще.

— Твой голос, когда ты рассказывала нам о своем теле, об уроках и упражнениях, бедра работают так, живот так, твой голос был отделен от тела расстоянием дюйма в четыре, он начинался в точке, на четыре дюйма отстоящей от твоих губ.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Твои слова лишены связи с действиями, которые они описывают, с частями тела, которые они называют. Вот что так сильно привлекает меня в тебе. Я хочу вернуть твой голос обратно в тело, на свое место.

— Каким же образом? — Легкая улыбка, скептическая и утомленная.

— Я постараюсь, чтобы ты увидела себя по-другому. Чтобы увидела меня, почувствовала жар моего желания. Ты его чувствуешь? Скажи, если да. Я хочу, чтобы ты это сказала. Скажи: желание. Скажи: я таю между ног. Скажи: ноги. Серьезно, прошу тебя. Чулки.Прошепчи это слово. Оно создано для шепота.

— Я сижу и слушаю тебя и могу сказать себе: я не сплю и он говорит всерьез, но это так непривычно для меня. Я не знаю, что полагается отвечать.

— Джеймс. Зови меня Джеймс.

— О Господи, не надо.

— У нас есть имена, — сказал я.

— Хватит пить. Я не такая.

— Никто из нас не хочет идти домой. Мы хотим оттянуть возвращение. Хотим еще посидеть здесь. Я уже забыл, на что это похоже, не хотеть домой. Конечно, мне и не нужно домой. Мою душу, в отличие от твоей, не гложет этот мелкий надоедливый червячок. Что же там ждет тебя, такое неприятное? — Мы помолчали немного, размышляя об этом. — Я пытаюсь выразить то, что ты чувствуешь, что чувствуем мы оба. Если получится, ты сможешь довериться мне в самом глубоком смысле. В том, что все усложняет, все объемлет. И тогда, даже если ты захочешь остановить нас, свернуть в сторону, изменить течение этой ночи, ты ничего не сможешь поделать.

— Я не уверена, что ты узнал бы меня завтра на улице без этой косметики. И еще чуднее: я не уверена, что сама узнала бы тебя.

— Солнечный свет показался бы нам слишком безжалостным. Нам захотелось бы убежать друг от друга.

Греки из числа посетителей танцевали на сцене, и вскоре к ней потянулись туристы: с бумажниками, наплечными сумками, в капитанских фуражках, они оглядывались на своих друзей, собираясь с духом перед тем, как сморозить глупость, хотя сами еще не знали, какую именно.