Имена

— Скоро закроют, — сказала она. — По-моему, уже пора.

Она поднялась наверх за пальто. Я стоял, слушая Хардемана, говорящего об эксплуатационных расходах. Андреас, не отводя от него взгляда, вынул из внутреннего кармана карточку и протянул ее мне. Простая визитная карточка. Я предложил Хардеману денег, он отмахнулся, и мы с Дженет вышли на улицу.

Звуку было тесно даже под открытым небом. Усиленный электричеством, он заполнял ночь плотными волнами. Он исходил от мостовой, стен и деревянных дверей, точно пульс какого-то неопределенного события, и мы двинулись вверх по ступенчатой улице рука об руку.

В окне маленькой таверны стоял человек, играющий на волынке. Музыка была природным явлением, климатической особенностью этих старых улиц в половине первого ночи. Я притиснул Дженет к стене и поцеловал. Ее помада смазалась, она отвела взгляд, повторяя, что надо идти в другую сторону, вниз по ступеням, где можно поймать такси. Я потащил ее выше мимо кабаре, последних критских танцовщиков, последних певцов в открытых рубашках и снова прижал к стене одного из старых нежилых зданий. На ее лице появилось что-то похожее на удивление, недоумение внезапно проснувшегося человека, который старается вспомнить тяжелый сон. Кто он, что мы здесь делаем? Я придавил ее к стене, пытаясь расстегнуть на ней пальто. Она сказала, что надо поймать такси, что ей надо домой. Я сунул руку между ее ног, поверх юбки, и она словно осела чуть-чуть, отвернув голову в сторону. Я хотел заставить ее взяться за полы моего плаща, чтобы прикрыть нас, защитить от холода, пока я вожусь с брюками. Она вырвалась и пробежала несколько ступеней, мимо строительных лесов у соседнего дома. Она бежала, держа сумочку за ремешок и на отлете, как будто боялась пролить на себя что-то. Она повернула за угол и вверх, на пустую улицу. Когда я догнал ее и обнял сзади, она застыла на месте. Я провел руками вниз по ее животу поверх юбки и пристроил свои колени под ее коленями, так что ей пришлось немного откинуться назад, опереться на меня. Она что-то сказала, потом вывернулась и пошла в темноту к дому. Я прижал ее к стене. Музыка была далеко и постепенно стихала по мере того, как закрывались кафе. Я поцеловал ее, задрал юбку. Голоса внизу, мужской смех.

Она сказала мне, прошептала с жутковатой отчетливостью:

— Людям хочется, чтобы их держали. Только это и нужно, правда?

Я выждал несколько секунд, потом раздвинул коленями ее ноги. Я действовал поэтапно, следя за рациональностью своих движений, стараясь соблюсти правильный порядок. Мы делали короткие вдохи, почти соприкасаясь губами, понемногу вовлекая друг друга в неизбежность и ритм. Я возился с ее одеждой, обрывки мыслей путались в голове. Я почувствовал тепло ее ягодиц и бедер и привлек ее к себе. Казалось, для нее все это уже в прошлом, она уже покончила с этим и видит себя в такси, везущем ее домой.

— Дженет Раффинг.

— Я не такая. Нет.

Мы стояли под железным балконом в верхнем районе старого города, недалеко от каменной громады Акрополя, от его северного склона.

10

Немцы сидят на солнце. Шведы бредут мимо, запрокинув головы к свету, жадное выражение на их лицах напоминает гримасу боли. Две голландки прислонились к ограде церкви на набережной и отдыхают с закрытыми глазами, фея лицо и шею. Человек в белой полотняной кепочке, которого мы видели уже несколько раз, стоит на освещенном солнцем пятачке турецкого кладбища, среди сосен и эвкалиптов, и чистит апельсин. Шведы исчезают в направлении аквариума. Появляются англичане, вносят свои пальто на пустую площадь, куда начинают выползать тени от венецианской аркады, в странной тишине на свету позднего утра.

Три дня на Родосе. Дэвид решает, что уже достаточно тепло, можно и искупаться. Мы смотрим, как он заходит в море — медленно, поеживаясь, подняв руки на уровень фуди, когда вода добирается до середины его белокожего тела, — как ныряет и снова возникает на поверхности, будто бы устремляясь к турецким холмам впереди, за семь миль отсюда. Мы сидим на низком парапете над пляжем. Пляж пуст, если не считать мальчишек с пятнистым футбольным мячом. Ветер перелистывает страницы книги в бумажной обложке. Подходит человек в полотняной кепочке, спрашивает, как ему найти музей рыб.

Купание Дэвида создало лакуну, которую нам полагалось бы занять серьезным разговором. Но Линдзи просто глядит на море и, по-моему, вполне этим довольна. Есть и такой вариант отдыха. Любование видами, простор, порывистый ветер.

После второго долгого, мучительного заплыва он выходит на берег, глубоко увязая в песке, отчего кажется короче дюйма на четыре. Когда он поднимает голову, мы видим, как он счастлив оттого, что так тяжело дышит, устал и промерз, и оттого, что жена и друг ждут его с большим гостиничным полотенцем.

На следующий день заряжает дождь. Он не кончается и через сутки, отчего настроение становится грустнее и чище. Я начинаю ощущать, что эти дни таинственным образом связаны с Кэтрин. Это дни Кэтрин.

На третий день после обеда приближается шторм. Он идет с востока, и мы стоим на волноломе у старой башни и смотрим, как разбиваются о камни хмурые волны. Вокруг сгущается необычайная мрачность. Благодаря облакам, ползущим в сторону моря, и прозрачным сумеркам возникает странная люминесценция, штормовой свет, который не падает на предметы, а скорее порождается ими. Дома начинают испускать слабое сияние — губернаторский дворец, колокольня, новый рынок. Небо чернеет, и загораются белые лодки, бронзовый олень; авантюрин зданий суда и банка мерцает разными цветами. Вода перехлестывает через высокий парапет. Все кругом освещается только предметами.

Летя домой над близкими островами, прячущимися в тумане, мы вдруг разговорились.

— Почему я скучаю по своим странам? — сказал Дэвид. — Мои страны — это или тренировочные полигоны для террористов, или места, где ненавидят американцев, или огромные площади, пораженные экономической, социальной и политической разрухой.

— Иногда все это вместе, — сказала Линдзи.

— Почему мне так не терпится туда вернуться? Что меня гложет? Инфляция — сто процентов, безработица — двадцать. Я люблю неблагополучные страны. Люблю приезжать в них, чувствовать свою интимную связь с ними.

— Слишком интимную, сказали бы многие.

— Ты не можешь быть слишком интимно связан с сирийцами или ливанцами, — ответил мне он.

— Когда они позволяют тебе отслеживать их экономический курс в обмен на заем. Когда ты продлеваешь кредиты, и это считается программой помощи.

— Такие вещи помогают, они действительно помогают добиться стабилизации. Мы кое-что делаем для наших стран. И наши страны вызывают к себе интерес. Испания, например, меня не интересует.

— Меня и Италия не интересует.

— А Испания должнаинтересовать. Там нет такого зверства, как в Индии. И вот поди ж ты — не интересует.

— В Индии насилие немотивированное. Ты это имел в виду?

— Я не знаю, что я имел в виду.

— Еще меня не интересует Африканский Рог, — сказал я.

— Африканский Рог — это хэппенинг. Родезия — хэппенинг. Но они нас не интересуют.

— Как насчет Афганистана? Он тоже из ваших стран?

— Там нет нашего присутствия. Нет филиалов, но кое-какую работу ведем, чуть-чуть. Иран — другое дело. Присутствие сокращается, бизнес сокращается. Иными словами, черная дыра. Но я хочу, чтобы все знали: я его еще не окончательно разлюбил.

Это было после того, как президент велел заморозить иранские капиталы в американских банках. «Пустыня-один», десантный рейд, закончившийся в двухстах пятидесяти милях от Тегерана, был еще впереди. Этой зимой Раусер выяснил, что шиитское подпольное движение «Дава» складирует оружие в районе Залива. Это было до того, как в Наблусе и Рамаллахе начали взрывать машины, а в Турции пришли к власти военные: на улицах появились танки, солдаты закрашивали лозунги на стенах. Это было до того, как иракские наземные войска пересекли границу с Ираном в четырех точках, до того, как запылали нефтяные скважины, а в Багдаде, на базарах и Рашид-стрит, завыли сирены, до затемнений и маскировки фар, до воздушных тревог, когда люди выбегали из кафе и двухэтажных автобусов.