Имена

В ее усталом голосе появился легкий презрительный напор. Он предвещал начало монолога, внутренней речи, не нуждающейся ни в контексте, ни в слушателе.

— Чтобы тянуть свое пиво и болтать с коллегой, когда за окном поливают минометы, или что там они делают. Абсолютно бесстрастно. По-моему, он живет ради таких минут. Он больше всего упивался ими в Ливане, как демонстрациями — в Панаме, когда мы там жили. Стоило начаться антиамериканской демонстрации самого худшего сорта, как он цеплял себе на лацкан значок с «Юнион Джеком» и пер прямо в толпу. Как же я возненавидела этот значок. Он искренне верил, что с ним его не тронут. А теперь сидит в чьем-нибудь офисе в Бейруте, когда на улицах полно ополченцев. И ни один мускул не дрогнет на его лице. Он зашел поболтать.Какой смысл волноваться, вечно повторяет он мне. Искренне убежденный, что рассуждает здраво. Точно люди волнуются после того как решат, что надо бы поволноваться, примут сознательное решение. На улице швыряют фанаты, стреляют из ракетниц. Какой смысл волноваться? Какой?

Второй звонок раздался за минуту до моего ухода на службу. Звонила Дел Ниринг — с Пелопоннеса, из будки на главной площади Аргоса, где она дожидалась афинского автобуса. Просто хотела сообщить.

Мы сидели в гостиной.

— Чья мебель?

— Арендованная, — сказал я.

— Чем собираешься ужинать?

— Сходим куда-нибудь.

— Когда?

— В полдевятого, в девять.

— Ты живешь как я, — сказала она. — С трудом верится, что через день-другой я буду дома. А мне понравилось ехать на автобусе. Он шел в конкретное место. Я знала, куда.

— Ты похудела.

— Калифорния. Мой организм нуждается в подкреплении. Что это я пью, Джим? Вернее, Джи-им. — Я решил, что это ее версия произношения одноименной арабской буквы. — Славно ли нынче поработал, Джи-им? А мраморный пол у тебя из настоящего мрамора?

На ней были ботинки, джинсы и тонкий свитер с обрезанными рукавами. Ноги она положила на столик. Пила она кумкватное бренди, от которого я старался избавиться много месяцев.

— Где Фрэнк? — спросил я.

— Где Фрэнк. Ладно, раз уж ты кормишь меня ужином и пускаешь переночевать. Ты не против, Джи-им? Я у тебя переночую? В отдельной комнате? Чтобы мне не тащиться в очередную гостиницу?

— Конечно.

— Ну, тогда он все еще там. Прочесывает горы. Андал не появился там, где обещал. Встреча не состоялась, и никаких следов ни его, ни остальных. Первую неделю Фрэнк повторял, что дает ему еще один день. Печальное зрелище. Я честно хотела не уезжать. Старалась как могла. Еще день, потом еще. Он начал обшаривать местность к северу от тех башенок. Высокие равнины, где теряешь из виду море. Там отвратительные дороги или вообще бездорожье. Дубы цвета ржавчины, вдалеке то и дело стреляют из ружей. Я стала ощущать во всем этом что-то совершенно бессмысленное. Но в чем можно убедить Фрэнка, если ему вожжа под хвост попала? Сначала я ездила с ним. Потом торчала в гостинице. Во вторую неделю он уже мало что говорил, я тоже. Он все отыскивал новую грязную дорогу, новый поселок. Расспрашивал людей, размахивал руками, показывал точки на карте. Я чувствовала во всем этом что-то выморочное, внутри этого была какая-то пустота. Я пыталась объяснить, но не знала как, да он меня и не слушал. В конце концов я решила плюнуть. Пусть человек делает что хочет. И я пошла выяснять, как оттуда уехать.

— Интересно, что стряслось с Андалом. Нашли они его или он исчез сам?

— Фашисты-путешественники. Вот они кто.

— Время от времени я думаю о его фильме. Иногда даже вижу все так, как описывал Фрэнк. Впечатляющие виды. Этот ландшафт. Он никогда не найдет их, мы никогда не узнаем, был ли он прав.

— Ты считаешь, их жизнь просится на пленку?

— По-моему, она годится для экрана. Иногда я очень живо представляю себе этот неснятый фильм.

— Фильм. Почему меня тошнит, когда чьи-то фильмы называют «глубоко личными»? «Он снимает глубоко личные фильмы». «Он делает глубоко личные утверждения». «У него глубоко личное видение».

— Я знал, что они не станут встречаться с ним. Разве таких людей может заинтересовать чей-то фильм, чья-то книга?

— Ты был прав. Они остались верны себе.

Я заметил суховатые нотки в ее голосе. И сказал ей, что сам удивляюсь, насколько я был прав. Я был прав с самого начала. Во-первых, разгадал их принцип. Во-вторых, понял, что Андал дезертир. В-третьих, сказал Фрэнку, что сектанты не появятся, и они не появились.

Она посмотрела на меня в полутьме.

— Какой еще принцип? — спросила она.

— То, как они действуют. Их схему. Идею, на которой все стоит. Это связано с алфавитом.

— Но ты не сказал Фрэнку.

— Нет, не сказал.

— Утаил, значит.

— Да.

Мы сидели по-прежнему. Мне нравилось наблюдать, как большая комната погружается в сумерки. Дел ничего не сказала. Я подумал, что она могла замерзнуть с голыми руками — батареи только начали греться. Телефон прозвонил дважды.

— Сам не знаю почему, — сказал я. — Скорее всего, из-за Кэтрин. Из-за того, что между ними было.

— А что между ними было?

— Он наверняка говорил о нас, обо всех троих. Тебе лучше знать.

— И ты столько лет маялся? И даже не намекнул ни ему, ни ей, что ты подозреваешь роман, или какие там у тебя подозрения? Ночь? Свидание?

— Ей я сказал. Она знает.

— Но когда тебе подвернулся шанс отомстить, ты им воспользовался. Ты знал то, чего не знал он, причем важное для него. Ну и как, Джи-им, приятно было сохранить тайну?

— Кстати, это тоже сыграло свою роль. Тайна. Мне было не так просто кому-то ее раскрыть. Я не спешил поделиться ею. Я чувствовал, что мое знание — для немногих. Его надо заслужить. Оно слишком важно, чтобы им разбрасываться. Фрэнк должен был заслужить его. Оуэн Брейдмас тоже ничего ему не сказал. Только намекнул. Хотя с легкостью мог бы все выложить. Но не выложил. Это особенное знание. Когда оно становится твоим, ты волей-неволей бережешь его. Оно превращает тебя в посвященного.

Мы немного посидели молча.

— Хорошо. Такты хочешь, чтобы я сказала тебе, что было между ними, если вообще что-то было?

— Нет, — сказал я.

— Ты считаешь, что лучше маяться дальше.

— Я считаю, что лучше не знать. Только и всего.

После ужина мы вернулись в те же кресла. Я оставил свет в прихожей. Она описала свою квартирку, и как в последние месяцы она казалась чем-то единственно надежным в ее жизни, единственным спокойным прибежищем. Маленькая, скудно обставленная, в мягком полусвете, ждет ее. Женские вещи. Она могла бы быть хозяйкой комнаты на противоположной стороне моего двора, владелицей того безмятежного уголка, за которым я наблюдал с балкона. Возможно, поэтому я пересел на софу, наклонился к Дел и взял ее лицо в свои ладони, заключив в них, как в рамку, ее безупречные черты, широкий рот и чуть раскосые глаза, подстриженные волосы над ушами.

— Я тебе нравлюсь, Джи-им? По-твоему, со мной хорошо провести время. Скажи мне, что ты любишь. Наверно, что-нибудь грязное, непристойное? Чем мы займемся, Джи-им? Скажи мне словечко. Это лучше, чем большие слова. Одних слов я слушаюсь, с другими мне немножко труднее. Очень больших слов трудно слушаться. Но некоторые мальчики любят. Ты должен сказать мне, Джи-им. Чем мы займемся, словами или словечками?

— Я думал, все слова — словечки.

— А ты забавный, Джи-им. В горах мне про это не говорили.

— Он и двух дней не выдержит, — сказал я. — Его поиски, можно считать, закончились.

— Почему так, Джи-им?

— Тебя там больше нет. Ты уехала, и он уедет. Конечно, сначала поворчит, выругается разок-другой-третий. А потом сдастся. Сдастся и признает, что ему нужно иметь тебя рядом. Вот тут-то он сложит вещи и уедет.

— Наверное, я настоящая женщина, если все выйдет по-твоему.

Бесстрастное лицо, ровный тон. Момент был фальшивый. У меня возникло странное чувство. Я понял, что подсел к ней, взял ее за щеки, провел большими пальцами по губам (слушая ее ироническое поддразнивание) не ради самого ощущения и не потому, что хотел от нее чего-то простого, не потому, что хотел обернуть ее хрупкое тело своим. Ее голос продолжал звучать, издеваясь над нами обоими. Я откинулся на спинку софы — ноги на журнальном столике под прямым углом к ее ногам, руки заложены за голову. Она тоже заложила руки за голову.