Иметь и хранить

— Слышу, — ответил я наконец, — но не вполне понимаю.

Он прислонил меня спиной к сосне, держа обе руки на моих плечах.

— Послушай, — начал он, не отрывая взгляда от моих глаз. — Все эти дни, после того как ты пропал и все объявили тебя мертвым, она продолжала верить, что ты жив. Она видела, как одна поисковая партия за другой возвращается без тебя, и думала, что они просто не нашли тебя в лесу. А еще она знала, что «Джордж» ждет только вестей о том, что поиски капитана Рэйфа Перси не увенчались успехом, и выздоровления лорда Карнэла. Ей сказали, что повеление короля должно быть исполнено, что у губернатора нет иного выбора, кроме как отправить ее из Виргинии в Англию. Рэйф, я наблюдал за ней и узнал, что она не ступит на борт этого корабля. Три ночи назад она тайком вышла из дома губернатора и, пройдя через ворота, которые заснувший страж оставил открытыми, направилась к лесу. Я видел ее, пошел следом и заговорил с ней на опушке леса. Я не остановил ее, Рэйф, и не отвел назад, ибо я был убежден, что, если я это сделаю, она умрет. Я не ведал ни о какой опасности и верил, что Господь укажет мне, что делать, шаг за шагом, и как без насилия над ее волей отвести ее назад в город, когда она устанет от блужданий по лесу, когда она устанет и перестанет искать того, кого больше нет среди живых. Ты понимаешь, что я говорю, Рэйф?

— Да, — ответил я и опустил руку, которой прикрывал глаза. — Я почти потерял рассудок, Джереми, потому что моя вера была не так тверда, как ее. В последнее время я слишком часто видел Смерть, а вчера все были уверены, что курносая поселилась в лесу и скосила всех англичан, которые там были. Но вы спаслись, вы оба спаслись...

— Нас хранил Бог, — благоговейно проговорил он. — Вот как это было. Твоя жена была больна, да ты и сам это знаешь, а когда ты пропал, она позабыла о еде и сне. Она была так слаба, нам пришлось идти так медленно, и путь наш оказался так извилист, ибо местность была нам незнакома, что вечером мы увидели, что совсем недалеко ушли от того места, где вошли в лес. Мы дошли до хижины на вырубке, и семья, которая там жила, приютила нас на ночь. Поутру, когда глава семейства с сыном пошли работать, мы отправились вместе с ними. Когда они подошли к деревьям, которые намеревались срубить, мы попрощались с ними и дальше пошли одни. Не успели мы отойти и на сотню шагов, как, оглянувшись, увидели, как из леса вышли трое индейцев и убили обоих: и мужчину, и мальчика. Совершив это злодеяние, они погнались за нами, и я подхватил твою жену на руки и побежал что есть мочи, спасая обе наши жизни. Когда же я увидел, что эти трое бегут быстрее меня и скоро нас догонят, я опустил свою ношу наземь и, вынув из ножен шпагу, которую захватил с собою, пошел им навстречу. Я убил всех троих, Рэйф, да помилует Господь мою душу! Я не знал, что и думать об этом нападении — ведь наш мир с индейцами был так крепок, — и испугался за твою жену. Она совсем не знала леса, и мне удалось незаметно для нее повернуть в сторону Джеймстауна. Было около полудня, когда мы увидели, как между деревьями блестит река, и услышали звуки выстрелов и громкие вопли. Я велел ей затаиться в зарослях, а сам пошел на разведку и едва не столкнулся с целой армией индейцев. Орущие, раскрашенные, исступленные, они размахивали оружием, и на поясах у многих болтались окровавленные человеческие волосы — ради Бога, Рэйф, что все это значит?

— Это значит, — сказал я, — что вчера они восстали против нас и убили несколько сотен наших. Жители Джеймстауна были вовремя предупреждены, и сейчас город в безопасности. Рассказывай дальше.

— Я незаметно вернулся к мистрис Перси, — продолжил он, — и спешно увел ее подальше от такого опасного соседства. Мы нашли заросли кустарника и спрятались в них — и как раз вовремя, ибо с севера явился большой отряд отборных воинов: все как один высокие, выкрашенные черной краской, в причудливых головных уборах из перьев — свежие силы, готовые броситься в бой, каким бы ожесточенным он ни был. Они присоединились к этим чертям на берегу реки и немного погодя опять послышались стрельба и дикие вопли. В общем, мы прятались в кустах почти до вечера, не зная, что происходит, и не осмеливаясь выйти из нашего укрытия, чтобы это выяснить. Женщина из хижины, где мы ночевали, дала нам с собой хлеба и мяса, так что мы не голодали, но время тянулось очень медленно. А потом лес вокруг нас наполнился этими язычниками, отряд за

отрядом они шли со стороны реки вглубь леса, расползаясь в разных направлениях, как змеи. Они не увидели нас в густом кустарнике, возможно, благодаря горячим молитвам, которые я не переставал возносить. Наконец лес поглотил их всех и, казалось, очистился от их присутствия: нигде ни движения, ни звука. Мы выжидали долго, но на закате тихонько выбрались из кустов и пошли по лесу к реке, обошли небольшую кедровую рощу и наткнулись примерно на полсотни дикарей.

Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и поднял брови, как делал нередко.

— Дальше, дальше! — воскликнул я. — Ты ведь сказал, что она жива и невредима!

— Верно, — подтвердил он, — но не благодаря мне, хотя я и набросился на этих размалеванных дикарей. И как ты думаешь, Рэйф, кто их возглавлял? Кто вырвал нас из их обагренных кровью лап?

Меня осенило.

— Я знаю, кто это был. И он же привел вас сюда...

— Да, он отослал прочь демонов, у которых — вот не повезло! — такой же цвет кожи, как и у него, и сказал нам, что между нами и городом есть индейцы, которые не принадлежат к его племени. Если бы мы пошли дальше, то попали бы в их лапы. Но есть место, сказал он нам, куда не ходят ни индейцы, ни белые, мы могли переждать там до завтра, когда в лесу уже не будет краснокожих. Он провел нас в этот угрюмый лес, который уже был нам немного знаком. Да, и еще он сказал нам, что ты жив. Более он ничего не сказал; и когда мы углубились в этот лес и наступили сумерки, он исчез.

Он замолчал и просто стоял, глядя на меня с улыбкой на своем изборожденном складками лице. Я взял его руку в свои и поднес к губам.

— Я в таком долгу перед тобой, что вряд ли когда-нибудь сумею расплатиться, — сказал я. — Скажи мне, друг мой, где она?

— Недалеко отсюда, — отвечал он. — Мы с нею прошли до самой середины леса и, поскольку она так замерзла и устала и была так потрясена, я решился развести там костер. Ни один враг не напал на нас там, и мы ждали лишь наступления сумерек, чтобы отправиться обратно в город. Сейчас я только что подошел к ручью, чтобы определить, если удастся, насколько близко мы находимся от реки...

Он замолчал, показал рукой на длинный проход между рядами деревьев, затем, пробормотав: «Да благословит вас Бог», отошел и, пройдя немного вниз по течению ручья, остановился, прислонясь спиной к вековой сосне и неотрывно глядя на медленную глубокую воду.

Она приближалась ко мне. Я смотрел, как ее тоненькая фигурка отделяется от царящего между деревьев сумрака, и тьма, владевшая в последнее время моей душой, рассеялась.

Мне показалось, будто лес, только что такой угрюмый, наполнился солнцем и пением птиц; если бы вокруг вдруг расцвели красные розы, я бы не удивился. Она шла медленно и беззвучно, голова ее была наклонена, руки опущены — она не знала, что я рядом. Я не пошел ей навстречу — мне все еще хотелось, чтобы она первой подошла ко мне, но когда она подняла глаза и увидела меня, я упал на колени.

Мгновение она стояла недвижно, прижав руки к груди, затем, медленно и неслышно пройдя сквозь окутанный мглою лес, приблизилась ко мне и коснулась моего плеча.

— Ты пришел, чтобы отвести меня домой? — спросила она. — Я так долго плакала, молилась и ждала, но теперь настала весна, и лес зазеленел.

Я взял ее руки и уткнулся в них лицом.

— Я думал, что ты умерла, — сказал я. — Я думал, ты ушла в лучший мир и оставила меня одного на этом свете. Я никогда не смогу рассказать тебе, как я тебя люблю.

— Мне не надо ничего рассказывать, — ответила она. — Я рада, что настолько забыла о женской гордости, что решилась поехать в Виргинию, чтобы там продать себя; рада, что мужчины смеялись надо мною и оскорбляли меня на том лугу в Джеймстауне, потому что иначе ты, быть может, не обратил бы на меня внимания; всем сердцем рада, что ты купил меня, заплатив горсткой табака. Всем сердцем, всей душой я люблю тебя, мой рыцарь, мой возлюбленный, мой господин и муж... — Голос ее прервался, и я почувствовал, что она дрожит. — Но твои слезы на моих руках — их я не люблю, — тихо промолвила она. — Я много блуждала по лесу и устала. Прошу тебя, встань, обними меня и отведи домой.

Я встал, и она прильнула к моей груди, как усталая птичка, вернувшаяся к своему гнезду. Я наклонил голову и поцеловал ее лоб, веки с голубыми прожилками, безупречно очерченные губы.

— Я люблю тебя, — повторил я. — Эта песнь стара, но прекрасна. Посмотри: я ношу твои цвета, леди.

Ее рука дотронулась до ленты на моем рукаве, потом коснулась моих губ.

— Песнь стара, но прекрасна — проговорила она. — Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить. Голова моя покоится на твоей груди, но знай: сердце мое лежит у твоих ног.

Лес с привидениями наполнился радостью, глубоким покоем, молчаливой благодарностью, и на сердце у нас с Джослин была весна — не пышная и буйная, как в мае, а прекрасная, скромная и нежная, как проснувшийся для новой жизни мир за сосновой рощей.

Наши губы снова встретились, а потом, обнимая ее за плечи, я повел ее к огромной сосне, под которой стоял пастор. Услышав наши шаги, он повернулся и посмотрел на нас с тихой и нежной улыбкой, хотя в глазах его стояли слезы.

«Вечером водворяется плач, а наутро радость»[140], — произнес он. — Я благодарю Господа за вас двоих.