Император и ребе. Том 1

Ровно в шесть вечера наряженный в новую бекешу со знаком польского «советника двора» на груди — белый орел на красной эмали, реб Йегошуа Цейтлин уже был в ставке фельдмаршала. Однако лакеи не захотели его впускать. Они просто посмеялись над ним:

— Да кому это не известно, что генерал-аншеф Суворов обедает в шесть часов утра, а не в шесть часов вечера?!

На следующий день реб Йегошуа Цейтлин пришел уже за полчаса до шести утра и попросил доложить фельдмаршалу о себе. Его проводили в маленькую боковую приемную, выходившую двумя окнами на зеленую некошеную поляну. Одно окно было открыто, и в него веяло пронизывавшей до костей утренней прохладой.

Приемная была бедной, обставленной простой крестьянской мебелью. Жесткие некрашеные скамьи стояли у стен, а точно такой же угловатый стол — посреди комнаты. Украшен здесь был только кусок стены между двумя окнами. Он был обит красным бархатом, а на бархате — портрет матушки Екатерины в горностаевой мантии. Портрет был оправлен в округлую позолоченную раму. Точно такой же был у Потемкина в штабе. Наверное, оба фельдмаршала заказывали портреты у одного художника…

И еще до того, как реб Йегошуа Цейтлин отыскал более-менее удобное место, где мог бы присесть, его уши услыхали бодрое и гулкое ржание жеребца… Он выглянул в открытое окно и не поверил глазам: по заросшей травой поляне, все еще покрытой густой утренней росой, катался голый человек и ржал: «И-го-го!..» — с таким наслаждением, что и настоящий жеребец позавидовал бы.

И чем ближе подкатывался голый человек, тем виднее было его тощее тело, тем отчетливее была заметна седина в растрепанной шевелюре, тем узнаваемее становилось его пергаментное лицо. Реб Йегошуа Цейтлин подумал, что, если он не ошибается, это и есть тот самый «простой солдат», который нанес ему визит посреди ночи в одной ночной рубахе и пригласил его на сегодняшний утренний обед…

Реб Йегошуа Цейтлин содрогнулся: не лишился ли ума этот генерал-аншеф? Закусив губу, он принялся искать возможность убраться отсюда. Потихоньку открыв дверь, реб Йегошуа Цейтлин увидал двух солдат в фартуках, их огрубевшие лица были повернуты к поляне. Оба смотрели на ту же сцену, что и он… Однако солдаты казались спокойными. Младший даже держал большую развернутую простыню, поджидая промокшего ржущего человека, чтобы вытереть его.

— Вишь, как его сиятельство разбираеть! — махнул младший солдат простыней.

— Грудям здорово! — пробурчал немного обиженно старший, бородатый солдат, желая этим сказать, что купание в росе не только приятно его сиятельству, но и полезно для его груди…

Смущенный реб Йегошуа Цейтлин вернулся в приемную.

2

На этот раз он дождался. Через четверть часа его пригласили в столовую, обставленную не богаче, чем приемная. В утренней полутьме он увидал Суворова, одетого в зеленый поношенный армейский сюртук поверх желтого шелкового камзола, в белом парике, с золотой фельдмаршальской звездой на лацкане и в высоких блестящих ботфортах до колен. Суворов тут же бросился к реб Йегошуа Цейтлину, обнял его в соответствии с русским обычаем, сделал вид, что хочет расцеловать. И… не расцеловал.

Увидав, что его гость в цивильной бекеше немного растерян, он дружески усадил его возле себя и принялся благодарить, благодарить немного чересчур горячо за то, что тот обеспокоил себя, чтобы разделить с ним скромную трапезу…

Реб Йегошуа Цейтлин открыл рот, хотел извиниться, что он… как еврей… религия… Но Суворов не дал ему произнести ни слова. Он подмигнул молодому солдату в фартуке, своему денщику, который только что обтер его простыней. Тот сразу же налил два больших бокала с красноватым напитком и подал.

Суворов поднял свой бокал, по-свойски чокнулся с бокалом реб Йегошуа Цейтлина и тут же опрокинул себе в рот и глотнул так, что зашевелилась тощая шея. Он проглотил красноватый напиток, как воду.

Теперь гостю уже неудобно было воздерживаться… и реб Йегошуа Цейтлин отпил было от своего бокала вслед за генерал-аншефом… Но как только красноватый напиток коснулся его языка и нёба, поперхнулся и ужасно закашлялся. Ему показалось, что в горле взорвалась пригоршня пороха. Это была всего лишь русская перцовка, но не простая, а настоянная на красном турецком перце. Неплохая выпивка натощак.

Суворов посмотрел на него с большим удивлением. Его серые, как сталь, глаза были неподвижны, будто вмерзли в пергаментное лицо, но на самом дне их тлела едва заметная насмешливая искорка… Но тут же он снова схватился за свой полупустой бокал и допил его, строя сумасшедшие гримасы, охая и кряхтя, как роженица. У полковой маркитантки мог бы случиться выкидыш от таких гримас. Это, наверное, должно было означать, что он, Суворов, сочувствует огорчению и боли в горле уважаемого гостя. Он сам теперь мучается… Он сам удивляется тому, что первый глоток этого крепкого напитка пошел у него так легко…

Стали накрывать на стол, вносить блюда из капусты и огурцов, холодные калачи с мясом, кулебяки с рубленой рыбой и зеленью. Тут реб Йегошуа Цейтлин набрался мужества и почтительно, но решительно объяснил, что он, как еврей, не может этого есть. Религия не позволяет… Вот вареное яйцо с солью, огурец — это ему можно…

Сам Суворов очень мало ел. Как монах, он отрезал от калача с мясом тонкие полосочки и клал их больше на тарелку, чем себе в рот… Реб Йегошуа, сидевший напротив него, тоскливо жевал крутое яйцо с солью и не чувствовал его вкуса. В сером утреннем свете казалось, что это было яйцо с пеплом и с черствыми баранками, которые евреи едят в канун поста Девятого ава… Пару раз он пытался вставить слово относительно того, зачем приехал сюда: чтобы его уход не повредил армии, ему бы нужна защита… Но каждый раз Суворов перебивал его, давая знак, что во время еды не разговаривают. Потом… потом…

«Вот, — думал про себя реб Йегошуа Цейтлин, с любопытством глядя на этого пергаментного человека в мундире, — казалось бы, необрезанный, а придерживается того же правила, про которое говорит Гемора: “Не разговаривают во время еды”».^[104]

Но после недолгого молчания, продолжая жевать, Суворов вдруг зашевелил свисающими бровями и быстро спросил:

— У вас, по Моисееву закону, можно бить жену?

Кусочек вареного желтка с солью застрял у реб Йегошуа Цейтлина в горле. Он с затаенным подозрением взглянул на хозяина: не сошел ли тот на самом деле с ума?.. Вроде нет. Напротив. Никогда еще за время их знакомства его серые, как сталь, глаза не светились таким умом и таким веселым любопытством.

— Нет, ваше сиятельство, — подчеркнуто скромно отвечал ему реб Йегошуа Цейтлин, — по Моисееву закону, надо относиться к жене ласково. Любить, одевать, кормить…

— Вот как! — снова нахмурил седые брови Суворов. — Точно так же, как у нас. Очень плохой закон!

Реб Йегошуа Цейтлин промолчал. Раз уж фельдмаршал говорит и о своей собственной вере тоже, тогда, конечно, никакого оскорбления в его словах нет.

3

Суворов выпил вторую стопку красноватой водки с перцем, на этот раз безо всякого кривляния. Он снова проглотил водку, как воду, и даже не крякнул.

— У нас, у русских, — стал он вдруг разговорчивее, — у наших предков когда-то был такой хороший обычай: плетка, которую дарили жениху на помолвку. После свадьбы она ему очень пригождалась. Муж был мужем, жена тоже была довольна. Говорили: «Если муж не бьет, значит, не любит». Это было всем известно… А у вас не так?

— Нет, ваша светлость! В Писании сказано: «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и станут они одной плотью»…^[105] Ведь самого себя не изобьешь.