Император и ребе. Том 1

Чем дольше Мендл Сатановер перелистывал брошюры и тетради своими коротенькими пальчиками, тем беспокойнее становились глаза реб Йегошуа Цейтлина. Бледность сдержанного воодушевления разлилась по его холодному худому лицу. Его руки тихо дрожали, как у человека, нашедшего клад. Сам он его не может поднять, а бежать просить помощи у других боится — как бы тем временем клад не попал в чужие руки. Он беспомощно оглядывался. Самым подходящим человеком был бы здесь сейчас реб Мордехай Леплер, но он ушел из дома по своим делам…

Поэтому реб Йегошуа Цейтлин продолжал стоять на месте в молчаливом восторге. Тот же самый полноватый человек, который всего час назад показался ему женоподобным бездельником, внезапно вырос в его глазах, заполнив собой всю комнату еврейского постоялого двора. Воздуху стало тесно от его величия. Кажется, в первый раз с тех пор, как реб Йегошуа Цейтлин стал заниматься торговлей, изучая при этом людей и книги, он почувствовал тихую зависть… Пару раз он прошелся по комнате, чтобы немного успокоиться и не показать своего жгучего интереса. В нем пробудился купец. Он увидел перед собой столп, центральную опору своей академии, которую планировал основать в Устье. Ему хотелось бы вести себя холодно и спокойно, как во время получения крупного подряда у властей…

Но его купеческие навыки на этот раз не помогли. Он не нашел подходящего тона и слишком резко обратился к этому рыжеватому и близорукому еврею:

— Реб Мендл! Прошу вас… окажите мне честь, большую честь. Поезжайте со мной в Устье. Я строю там синагогу, библиотеку. Будьте моим другом! И будьте у меня учителем для моих внуков. И все, в чем вы нуждаетесь, все, что вы хотите… — Реб Йегошуа Цейтлину не хватило дыхания, и он замолчал.

Сатановец поспешно снял свои темные очки и принялся протирать их, моргая при этом больными глазами, как будто внезапно ослепленный светом.

Но реб Йегошуа Цейтлин, всегда действовавший продуманно и неспешно, на этот раз не мог дождаться, пока Мендл Сатановер протрет их и что-нибудь скажет.

— Не обижайтесь, — сказал он еще поспешнее. — Ведь сказано: «И заведи себе друга»,^[159] поэтому… поэтому я вам предлагаю…

Со смущенным выражением лица местечковой девушки, с которой говорят о сватовстве, сатановец снова водрузил темные очки на свой горбатый нос.

— Да, — сказал он и развел свои короткие руки. — А что скажет князь Чарторыйский?

— Ах, — приблизился к нему реб Йегошуа Цейтлин, — пусть говорит что хочет. Вы уже достаточно возились с иноверцами. Ваше место — среди евреев, реб Мендл! Среди евреев…

— А что скажет реб Мордехай? Я в известной степени завишу…

— Предоставьте это мне, мне! Уж я-то с ним как-нибудь договорюсь. Реб Мордехай поймет.

И как востребованная местечковая невеста, которая опускает глаза, когда назначают день бракосочетания, Мендл Сатановер опустил глаза в темных очках, посмотрел на свои короткие пальцы и слабо покачал головой.

Это была первая часть большого договора о сотрудничестве, который спустя год был заключен между академией реб Йегошуа Цейтлина и Мендлом Сатановером.

Часть третья

УТРО НАПОЛЕОНА

Глава двадцать пятая

Октябрь 1793 года

1

Уже скоро два года, как Наполеоне Бонапарте, низенький артиллерийский офицерчик из парижского гарнизона, тайными путями отправил свое письмецо с просьбой к просвещенной императрице, ученице Вольтера, в варварскую Россию, чтобы она приняла его в свою большую армию и дала возможность сражаться против турок. А ответа все не было…

Другой на его месте уже давно забыл бы об этой идее и уже рассматривал бы предпринятую попытку как глупость, от которой ни холодно и ни жарко, особенно учитывая, что война России с турками давно закончилась подписанием мира в Яссах и что светлейший князь Потемкин, покровитель французских дворян, уже давно умер, а сам он, этот низенький артиллерийский офицерчик, понимает теперь, на каком дурном французском было написано его нахальное письмецо. Он видит это ясно по первому черновому наброску, который с тех пор остался среди его бумаг… Да, все другие на его месте уже отчаялись бы, но он — нет.

Письмецо это было написано еще в 1791 году. То есть еще до его отъезда домой, к матери в Аяччо, в отпуск. А с тех пор он сильно продвинулся в изучении французского. Теперь он видит, что в его тогдашнем письме была примесь его родного языка, то есть итальянского диалекта, распространенного на Корсике… Кроме того, теперь он сам видит, что было немного неуместно доверять бумаге то, что надо держать в кулаке, как фант. Было нелепо писать: «Новая стратегия, которую я предлагаю вашему величеству, базируется на совершенно иных принципах войны. Легкая артиллерия занимает здесь место дорогой тяжеловоорженной кавалерии…»

Умный игрок не открывает карты прежде, чем началась игра, тем более прежде, чем его пригласили к карточному столу… А он поторопился. Поставил телегу впереди лошади. Начал хвастаться своими новыми стратегиями и планами завоеваний.

«А что касается пехоты, — так там было дальше написано, — стоимость ее содержания сокращается на две трети посредством быстро вводимой системы контрибуций деньгами и провиантом, как только победоносная армия врывается во вражескую страну…»

И кто знает, дошло ли это письмо в полуварварскую столицу. Почта ненадежна в такое революционное время, а русские дороги дурны. Он ведь с самого начала говорил себе, что так быстро ждать ответа не стоит… Но вести о возвышении графа Ланжерона в Крыму и о высоком посте, полученном герцогом Иммануэлем Ришилье в новооткрытом порту Одесса, быстро доходили из далекой России к изголодавшемуся и терроризируемому парижскому населению. Из уст в уста передавались они, вызывая восторг и заставляя широко распахиваться глаза. И каждый еще и разукрашивал эти вести соответственно своей фантазии. Россия выглядела в этих историях чудесной страной, изобилующей мясом и рожью. Вино там, в отличие от милой Франции, не производится, виноград не растет, зато водка льется рекой. Водку тоже пить можно… Возможности для карьеры там так же широки, как русские степи и русские реки. За это можно смириться и с продолжающейся полгода зимой, и с медведями, которые бродят там без стыда и без совести между деревнями…

Такие слухи разжигали у всех аппетиты и скрытые амбиции. И еще сильнее, чем на среднего гражданина, они повлияли на самоуверенного быстроглазого артиллерийского офицерчика, на жажду власти, таившуюся в нем с детства, чуть ли не с тех самых пор, когда ему исполнилось одиннадцать лет, когда он еще были тощеньким, бледненьким кадетом военного колледжа в Бриен-ле-Шато.

С упорством маньяка, который вбил что-то себе в голову и сам не может от этого отделаться, Наполеоне Буонапарте все еще ждал, что вот, в одно прекрасное утро Жаклин, молоденькая дочка консьержки дома, где он жил, откроет дверь и подаст ему большое, загадочное письмо с двуглавым орлом на сургуче — приглашение в далекий и еще более загадочный Петербург.

На фоне такого сильного стремления ничтожной казалась даже угроза, что сейчас, во время волны террора, такое письмо может попасть в руки революционной власти и быть вскрыто ее представителями, которые уже не доверяют даже своим единомышленникам и соратникам и поставили вне закона собственных депутатов-жирондистов, отправляют на гильотину собственных генералов и поставщиков провианта и ослабляют тем самым свою опору — армию.

Секретов в таком письме быть не могло. Это же просто письмо из далекого государства, даже не граничащего с Францией, но приглашающего к себе талантливого французского офицера, чтобы брать у него уроки артиллерийского искусства… Это дело чести! Но Екатерина II известна своей ненавистью к санкюлотам и поддержкой, которую она оказывает бежавшим французским дворянам. А этого уже достаточно, чтобы получателя письма пригласили в известное место и революционный прокурор Фукье-Тенвиль^[160] задал бы ему несколько вопросов. Девять из десяти людей, которым он задавал свои вопросы, становились кандидатами на то, чтобы подставить шею под косой нож большой и почетной гильотины на самой красивой площади Парижа…