Император и ребе. Том 1

Легкие санки унесли их далеко-далеко от Невского проспекта, за реку, а потом, через один из замерзших рукавов, на один из петербургских островов, окруженных летом водой. Здесь было гораздо больше садов с голыми деревьями, чем домов. Да и эти немногие были построены из дерева и крыты жестью или даже дранкой, как в маленьком местечке. На выкрашенных в зеленый и синий воротах имелись таблички с немецкими именами. Здесь действительно жили потомки тех немцев и голландцев, которым когда-то покровительствовал Петр Великий, даровавший им земли для строительства целых слобод.

Около каменной ограды с полукруглой калиткой сани остановились. На каменной стене были еще заметны большие пятна плесени, напоминавшие о последнем весеннем наводнении, когда Нева вышла из берегов, залила острова и размыла плохо замощенные улицы в половине Петербурга.

Реб Мордехай был очень разочарован увиденным.

— Это Петербург?

— Я же вам говорил, — очень тихо ответил реб Нота, — это одно место в Петербурге… Хорошее место…

— У нас, кажется, хорошим местом называется…

— Кладбище? Это действительно первое еврейское кладбище в Петербурге.

Реб Нота сунул своему «ваньке» в замерзшую лапу пару тяжелых екатерининских копеек на чай, показал ему на шинок и велел приехать через час, как только начнет смеркаться.

Реб Мордехай все еще стоял подавленный. Теперь ему стало ясно, почему реб Нота молчал всю дорогу в санях, почему он был так печален.

— Не тут ли лежит… ваш Менди? — тихо спросил реб Мордехай.

— Он и еще кое-кто. Но пока об этом не следует слишком много говорить. Пока это известно считаным петербургским купцам. Это еще незаконно.

Горькая улыбка появилась на лице реб Мордехая.

— Мертвые евреи все еще не имеют прав, а вы, сват, уже хотите прав для живых евреев.

— Реб Мордехай, — очень серьезно сказал реб Нота Ноткин, — так, а не иначе всегда и начинаются еврейские права. Иноверцы, основывая город, сопровождают это событие большим тарарамом, пирами и гулянками со стрельбой из пушек. Мы же, евреи, всегда начинаем с кладбищ. Мы кладем в землю одного мертвого, а из него вырастает целая еврейская община с синагогами и миквами, со свадьбами и обрезаниями. А здесь я даже ни у кого не брал мертвых взаймы. Это мой мертвый. Мой умерший сын.

Реб Мордехай Леплер опустил голову. Улыбка исчезла с его побледневшего лица. Что тут скажешь? В своем горе реб Нота Ноткин тоже был большим человеком, как прежде он был большим купцом в своих коммерческих делах. Каждая вещь и каждое чувство обретали у него особый, неповторимый смысл.

Глава четырнадцатая

Две могилы

1

Реб Нота постучал в закругленную сверху дверцу в толстой каменной стене. На стук из-за нее появился старичок, побритый как немец, в меховой шапке-ушанке. В сморщенной руке он держал кусок черного хлеба, а беззубым ртом жевал и что-то бурчал. Но он сразу же узнал постучавшего, поклонился и сказал по-немецки:

— Пожалуйста, господин фон Нота!

Это был сторож немецкого дома, когда-то стоявшего здесь, еще до того, как реб Нота Ноткин купил это место и сделал его кладбищем. Большой бревенчатый дом уже давно разобрали, а седой сторож остался. Он, как старый кот, привык к этому месту и не мог с него уйти. Реб Нота выстроил ему новый домик и оставил его доживать здесь свои годы, используя навыки сторожа.

Нева, которая могла быть такой величественно-спокойной, могла и разбушеваться, опьянев от сильных дождей и талых снегов. Река во многом способствовала этой покупке. Она несколько раз подмыла дом, стоявший здесь прежде, вырвала с корнем деревья сада, и привилегированный немец, который здесь жил, с удовольствием отделался от подарка, сделанного когда-то Петром Великим его родителям. Немец втихаря продал земельный участок под еврейское кладбище и держал это дело в тайне, за что и получил на добрых пару сотен больше, чем этот участок стоил.

Купленный участок площадью в несколько тысяч русских квадратных саженей^[338] теперь был уже огорожен крепким каменным забором, более или менее защищавшим кладбище от внезапных наводнений. В одном из его углов к ограде притулился кирпичный домик сторожа с высокой лестницей, ведущей к входной двери. Домик стоял на каменных столбиках, чтобы волны, когда они вдруг нахлынут, не унесли с собой старенького сторожа, как не раз бывало с его предшественниками. Во втором углу участка на насыпанном холмике по-зимнему печально качались несколько голых корявых кустов орешника, а сквозь их ветви, как через занавесь, виднелись два желтоватых каменных надгробия.

Оба свата пошли к располагавшемуся в дальнем углу холмику по протоптанной тропинке. И чем ближе они подходили, тем ярче становились эти грубо отесанные глыбы песчаника, с которых яростный ветер смел весь снег. На одном из камней ясно проступала немецкая надпись «Маркус фон Нота», на втором — только три плохо прописанные буквы, тоже готические: «А.В.А.»

Реб Мордехай Леплер вопросительно посмотрел на свата, и реб Нота сразу же ответил, словно тот спросил вслух:

— Чего вы тут не понимаете? Так петербургские купцы величали моего Менди… когда он был жив. Чтобы не бросалось в глаза, мы и написали здесь это имя. Для сурового местного закона это может сойти за нееврейского покойника. Кто тут будет расспрашивать?

— Слава Богу… — вздохнул реб Мордехай.

— Не было другого выхода. Попробуй перевези покойника за тысячу верст на подводах. Ладно еще просто покойник. Но меня ведь знают на всех ведущих в Петербург дорогах и на всех станциях, где меняют лошадей. Позор!..

И вдруг на глазах реб Ноты появились слезы.

— Ну, — сказал он, — сват, синагогального служки у нас здесь нет, могильщика тоже нет. Поэтому мы будем вместо них. Вы, реб Мордехай, служка и кантор. Я предоставляю вам эту честь…

— Бог, полный милосердия… — не заставил себя упрашивать реб Мордехай, — упокой Менахема-Менди, сыны Шифры, ушедшего из этого мира… и укрой его под крылами Шхины…

Ворон пролетел мимо, коротко каркнул и понес привет мертвым, пребывающим по ту сторону жизни. Он унес его далеко-далеко за каменный забор. И, покачивая высокой соболиной шапкой, реб Нота подождал окончания молитвы, а потом произнес тихий сердечный кадиш:

— Пусть возвеличится и освятится великое имя Господа.

— Аминь! — тепло откликнулся реб Мордехай, чувствуя, как тайные мягкие нити снова привязывают его к бывшему свату, хотя союз их детей уже давно распался.

Получилась странная картина. Стоят в сумерках два пожилых еврея, сильных и все же каких-то потерянных, под чужим православным Петербургом и раскачиваются перед двумя могилами. Один из них читает молитву на арамейском языке с глубокой верой в сердце, что здесь, в этой дали, на чужбине, со временем вырастет большая еврейская община. А второй поддерживает его веру и отвечает «аминь»… Жаль, что ни один художник не видел этой картины, никто, кроме старенького сторожа-немца, стоявшего вдалеке, на высокой лестнице своего домика. Он жевал кусок черного хлеба, смотрел и бормотал про себя, как какой-то добродушный колдун: