Император и ребе. Том 1

— Юден бетен…^[339] Да! Здесь они оба молятся…

2

Произнеся последнее «аминь», реб Мордехай тихо спросил:

— Скажите, сват, а кто похоронен во второй могиле?

— Просто еврей, — сказал Нота Ноткин. — Родился евреем, жил выкрестом, а умер опять евреем. Поэтому мы велели написать на его надгробии «А.В.А.», то есть Авром бен Авром, Авраам, сын Авраама. Мы даже не знаем толком, откуда он взялся, из Польши или из Галиции. В бумагах был записан протестантом, но кисти видения, тем не менее, носил постоянно. Его знали здесь во всех еврейских домах и часто посмеивались над его иноверческим паспортом, как и над его кистями видения. Ему, наверное, было тоскливо так жить. Не то еврей, не то иноверец. Ему ужас как хотелось, чтобы вся еврейская публика вокруг него понемногу крестилась. «Какая вам разница? — бывало, пытался уговорить он нас. — Чтобы стать немецкими протестантами, не требуется особых церемоний. И зачем вам бегать, добиваясь получения прав, и платить большие подати, если я могу принести вам домой все права безо всяких хлопот. Если вы не желаете утруждать себя походом в немецкую церковь, — говорил он, — я сам покрещусь и запишусь вместо вас. Для меня это пара пустяков. Они меня там уже знают, — говорил он, — Немецкий пастор за меня готов на многое…» Мы животы надрывали, смеясь над этим евреем, и нарочно приглашали его на домашние торжества, позволяя ему говорить и приводить свои доводы, сколько ему угодно. В доме Аврома Переца, вашего компаньона, он всегда был лучшим «номером» в программе, когда у него бывали гости. Но не думайте, сват, что смехом все и кончалось. Многих бедных евреев, которые украдкой пробрались сюда из Белоруссии и не знали, с чего начать, где спрятаться и куда потом убежать, он частенько подталкивал к крещению. За двадцать пять рублей он, бывало, за них крестился и приносил им домой новые бумаги. Все было чисто и красиво. Иногда он получал за это пятьдесят или даже сто рублей. Он знал своих клиентов, знал, с кого можно взять побольше, а кому сделать скидку. Мы его упрекали: «Как же так? Вы же, такой-сякой, в душе еврей, носите под сорочкой кисти видения и, тем не менее, сбиваете с пути истинного ваших бедных братьев». Он тогда, бывало, немного смущался и начинал оправдываться с кислой улыбкой: «Да почему вас это так волнует? И какая, в сущности, разница? Евреи говорят, что Мессия только еще должен прийти. Христиане же, не рядом будь упомянуты, говорят, что он уже пришел. Так они препираются между собой, а я тем временем имею заработок…»

— И для такого типа, — произнес реб Мордехай, посмотрев на реб Ноту своими холодными пронзительными глазами, — для такого типа вы не нашли лучшего места, чем здесь, на первом еврейском кладбище, рядом с вашим родным сыном?..

— Не торопитесь, сват, — совершенно спокойно ответил реб Нота. — Я же сказал вам, что умер он как еврей, и еще какой еврей! Его шутки — это одно, а каким он был на самом деле — совсем другое. Вдруг он очень сильно заболел. Как раз после погружения в холодную купель для одного своего клиента… У него началось воспаление легких. Послал за Авромом Перецем — тот не пожелал даже слышать о нем. Послал за мной — я пришел. Ну, и тут все разыгралось. В болезни он выглядел совсем иначе. Никакого смеха, никаких шуток! Он горько плакал и говорил мне, что он еврей и хочет умереть как еврей. Вытащил молитвенник, лежавший у него в изголовье, и принялся читать длинный видуй.^[340] Я не хотел принимать его исповедь один, послал за резником (он же кантор нашего петербургского миньяна), чтобы тот тоже при этом присутствовал.

Больной заклинал нас обоих, чтобы накопленные им деньги — несколько сотен рублей — мы разделили на две части. Одну половину раздали как благотворительность, а другую отослали его жене, с которой он когда-то развелся, в какое-то местечко под Люблином. Денег на благотворительность мы от него не приняли — знали, откуда они. Все эти сотни рублей мы отослали его бывшей жене, бедной лавочнице, содержавшей множество детей. А его самого, раскаявшегося грешника, похоронили здесь, потихоньку, без шума. По его указанию мы дали знать, куда надо, что он уехал из Петербурга «в неизвестном направлении»… Так вот, сват, как видите, живые не всегда сильнее мертвых. Своей смертью он разбил все те цепи, которые сам на себя надел в недобрый час и от которых мучился много лет подряд, хотя на словах над ними смеялся. И я принял его самого и его покаяние на моем кладбище, которое по закону еще запрещено. Я посеял его здесь, как зерно, как второе зерно, чтобы из них быстрее выросла живая еврейская община…

3

Теперь реб Мордехай Леплер смотрел на своего свата с почтительным страхом, искоса, помаргивая, как будто от яркого огня. Нет, несмотря на то что они давно знакомы, он совсем не знал его. Реб Нота Ноткин занимается мелочами точно так же, как и большими делами. Какими-то раскаявшимися выкрестами, как будто делами целых общин.

— Теперь, сват, — сказал он, — я понимаю, почему вы выглядите таким молодым… столько лет спустя. Я это заметил сразу, как только вы раздвинули портьеры и вошли. Когда я один-одинешенек вошел к вам в зал и увидал его запущенность, забытый кринолин Эстерки в углу, мне стало очень тоскливо. На меня напал страх катастрофы. Теперь же — хвала Творцу! Дай вам Бог долгих лет жизни, а добрые дела вы и сами умеете делать.

— Спасибо, — сказал реб Нота. — Спасибо на добром слове. Но если бы вы знали, сват, как тяжело мне далось создание места упокоения для лежащих здесь еврейских костей. Не говоря уже о деньгах на взятки, о прошениях и унижениях. Когда я прошел уже всех иноверцев, против меня выступила эта иноверческая река. Здесь тогда не было никакого забора, только ограда из жердей, по русскому обыкновению. И когда Нева на Песах вышла из берегов, она вымыла гроб с телом моего сына из могилы и зашвырнула в другой угол сада. Чудо, что он был сколочен из хороших дубовых досок и что мне вовремя сказали о произошедшем. Иначе ни единой целой косточки не осталось бы. Как будто эта иноверческая река с ее водами, идущими из Ладожского озера, и с ее штормовыми ветрами, дующими с Финского залива, сговорилась с русскими чиновниками, следящими за выполнением запретов Елизаветы, не к ночи будь помянута: «Вон из святого Петербурга, жидки! И живые, и мертвые. Чтобы и следа от вас здесь не осталось…» Но мы не испугались и разъяренной реки. Мы встали против ее волн, как горстка Хасмонеев. Ваш компаньон реб Авром Перец помог. Реб Йегошуа Цейтлин тоже потихоньку подключился к этому делу. Мы вернули выброшенные водой кости в место их упокоения. На этот раз мы велели насыпать целый холм и похоронили гораздо выше, чем прежде. И велели выстроить каменный забор, со всех сторон окружающий участок. Не забор, а крепость. И теперь, слава Творцу, когда Нева разъяряется, она кусает забор, как дикий зверь, но не может его разгрызть. Вы видели эти большие пятна снаружи, на штукатурке? Это все она, разбойница. Ее работа. Она набрасывалась и, рыча, отступала. Теперь наши первые усопшие спят спокойнее. Дай Бог, чтобы так было и дальше. Когда Бог… приведет меня самого к вечному покою, я тоже буду тут лежать спокойнее. И пусть мое надгробие тоже станет подпоркой для живой еврейской общины.

— Ну-ну-ну, — рассердился реб Мордехай.

Тем временем опустился зимний вечер. Он прикрыл одинокие могилы и печальные кусты орешника тенями, как голубоватой паутиной. Реб Нота огляделся вокруг.

— Пойдемте, — сказал он. — Наш «ванька», должно быть, уже ждет нас.

— Я начинаю верить, — произнес реб Мордехай, идя за своим сватом по протоптанной тропинке. — Теперь, увидав, как вы вступаетесь за мертвых, я начинаю верить в ваше собрание живых. Прежде я колебался. А теперь, реб Нота, я присоединяюсь к вам и буду помогать, чем смогу. И не один. Со мной сюда приехал человек, и я хочу, чтобы вы с ним познакомились. Он может оказаться вам очень полезным. Для четырехлетнего польского сейма он уже когда-то составил план, как улучшить положение евреев в Польше. Он написал его на чистейшем французском языке. Это вызвало в Варшаве восхищение… Почему бы ему не попытаться сделать то же самое и в России?

— Конечно, — остановился, захваченный этой новой идеей, реб Нота. — Почему бы ему в этом не преуспеть? — И вдруг разволновался — Где он? Откуда он? Кто он такой?

— Кто он такой? Мендл Лепин, еврей из Сатанова. Собственный домашний учитель моего князя Чарторыйского. Большой ученый. В Берлине он водил компанию со всеми важными людьми. Говорят, что даже с самим Мойше Мендельсоном. Он приехал сюда со мной, чтобы навестить своего бывшего ученика, сына князя Чарторыйского. Молодой князь учится тут в лицее и стал закадычным другом царевича Александра, внука императрицы…

— Человек! — схватил его за рукав реб Нота. — Что же вы молчите? Почему до сих пор не сказали?

— Но вот ведь я говорю! — улыбнулся в усы реб Мордехай. — Но вы обязательно должны использовать его связи как можно быстрее, потому что ваш компаньон реб Йегошуа Цейтлин хочет забрать его к себе в Устье…

— Вы же говорите, что он учитель у Чарторыйских…

— Детей князя он уже выучил. Пусть теперь поучит евреев. Это не мои слова, а реб Йегошуа Цейтлина. В Минске он так ему и сказал. Мендл Лепин колебался. Я ему пообещал, что тоже напишу старому князю и получу у него на это разрешение. Он, конечно, согласится. Старый Чарторыйский — настоящий друг Израиля.

— Ого-го, мы его тут задержим, — сказал реб Нота, потирая от радости свои замерзшие руки. — И вашего Лепина, и самого реб Йегошуа Цейтлина, который хочет отобрать у нас такое сокровище. Обоих. Все, у кого есть сила и умная голова — сюда, сюда, пожалуйста! Пусть он даже не думает уезжать, пока мы не основали наш сейм, здесь, в Петербурге. Собственными силами. Здесь теперь правильное место, и отсюда, если будет на то воля Божья, выйдут утешение и спасение для всех евреев.

Глава пятнадцатая

Поссорились

1

О том, что ее отец уже на пути в Петербург, Эстерка узнала от реб Йегошуа Цейтлина. Тот же самый реб Йегошуа, который передал ей и привет, и подарок для Алтерки, совершенно ясно сказал, что пока реб Мордехай не может заехать в Шклов. Может быть, попозже. Тем не менее она сама себя убедила, что не сегодня завтра отец свернет с Петербургского тракта и на легких санках, даже без колокольчика, приедет, не предупредив, после ужина, когда уже стелят постели. Без нее он мог обойтись, но как дед может обходиться без внука? Ведь он его даже не знает…

Но дни проходили за днями, и ничего не происходило. Много саней проезжали мимо дома реб Ноты Ноткина в Шклове. Некоторые останавливались. Выкатывались бочки с капустой, вытаскивались корзины со свежезабитыми гусями или ведра с замороженными карпами для большого хозяйства, но никто не стучал в ворота затаенно ожидающим стуком, как неожиданно приехавший гость.

Эстерка за долгие годы уже привыкла, что отец месяцами не писал ей из Подолии, даже не расспрашивал о ней. Но на этот раз обиделась: и он еще думает, что прав? При ее нынешней беспокойной жизни он мог бы быть помягче к ней и хотя бы исподволь показать, что раскаивается в том, что поломал ее жизнь. Он мог бы написать короткое письмецо с приветом тому, кого когда-то выгнал из дома и которого она выбрала во второй раз… Но нет! Он оставался тем же самым. Он ненавидел ее бывшего и нынешнего учителя, как и прежде, хотя тот больше не стоял у него на пути, хотя столь тогда желанное большое богатство и купеческое имя отец уже давно получил. Он даже превзошел своего свата, реб Ноту Ноткина. Да, на руинах ее жизни он достиг всего.