Император Терний

— Теперь я сомневаюсь, что брат Хендрик мог сняться с копья. — Мои слова прозвучали среди призрачного крика и воспоминаний о скрещивающихся мечах. — Но он мог бы побороться и освободиться. Хотя он оставил бы больше кишок на этих зазубринах, чем у себя в животе. Он мог бы попробовать бороться, но иногда единственная возможность — рискнуть, броситься в другую сторону, заставить противника идти по избранному тобой пути дальше, чем тому захочется.

Брат Хендрик выронил меч и стряхнул щит с руки. Обеими руками он ухватил копье за древко высоко, там, где уже не было лезвий, и вытянулся. Острие ушло назад, полилась кровь, лезвия и дерево прошли через его живот, оставляя ужасную рану, и двумя тяжелыми шагами он настиг врага.

— Смотри, — произнес я.

И брат Хендрик ударил копейщика лбом в лицо. Две красные руки схватили конахтца за шею и притянули его еще ближе. Хендрик упал, продолжая сжимать его, впиваясь зубами в открытое горло. Над обоими клубился дым.

— Этому копейщику надо было тогда отпустить его, — сказал я. — Теперь ты отпусти, Катрин.

Я сжал ручки дверей тронного зала и потянул — не металл, но темный прилив своих сновидений того давнего времени, когда я потел в лихорадке от терновых ран. Мороз расползался от моих пальцев по бронзе, но дереву, изо всех щелей в двери потек гной. Сладковатый запах выволок меня в ночь, я проснулся весь в поту и обнаружил, что меня держит Инч, слуга брата Глена. В десять лет не сказать чтобы я многое понимал, но то, как он выпустил меня, выражение этого кроткого лица, покрытого испариной, словно у него тоже была лихорадка, — все это помогло понять, что у него на уме. Он молча развернулся и направился к двери, торопливо, но не переходя на бег. А надо бы бежать.

Мои руки, белые на ледяной бронзе ручек, чувствовали не холодный металл, но тяжесть и жар кочерги, которую я схватил еще до пожара. Я, по идее, был слишком слаб, чтобы удержаться на ногах, но соскользнул со стола, где меня промывали и делали мне кровопускание, простыня соскользнула на пол, и я нагишом побежал к ревущему огню. Я поймал Инча у двери и, когда он обернулся, ткнул его кочергой в грудь. Он завизжал, как свинья на бойне. Я услышал от него лишь одно слово. Имя.

— Джастис.

Я развел огонь, хотя зубы стучали от озноба, и руки тряслись так, что толку от них было немного. Я развел огонь, чтобы вновь очиститься. Чтобы сжечь все следы Инча и его дурного деяния. Чтобы уничтожить все воспоминания о моей слабости и падении.

— Я собирался остаться там, — шепотом сказал я. Она все равно услышала бы меня. — Я не помню, как ушел. Я не помню, как близко подобралось пламя.

Они нашли меня в лесу. Я хотел добраться до Девушки, ожидающей весну, полежать на земле, где похоронил своего пса, ждать вместе с ней, но меня успели поймать раньше.

Я поднял голову.

— Но я отправляюсь сегодня ночью совсем не туда, Катрин.

Есть такие истины, которые можно знать, но нельзя произнести вслух. Даже себе самому в темноте, где все мы одиноки. Есть воспоминания, которые одновременно видишь и не видишь. Отложенные на потом, абстрактные, лишенные значения. Некоторые двери, если их открыть, закрыть потом, возможно, не удастся. Я знал это, знал, даже когда мне было девять лет. И вот она — дверь, которую я закрыл так давно, как крышку гроба, содержание которого более непригодно для разглядывания. Руки дрожали от страха, но тем крепче я ухватился. Мне этого вовсе не хотелось, но я был готов прогнать Катрин из своих сновидений и снова владеть своими ночами, а честность оставалась моим самым лучшим оружием.

Я потянул за ручки дверей, ведущих к холоду и разрушению. Ощущение было такое, будто я сантиметр за сантиметром втыкаю копье себе в живот. И наконец с протестующим скрипом двери открылись, но не в тронный зал, не во двор моего отца, а в серый осенний день на покрытой колеями тропе, ведущей из долины к монастырю.

— Будь я проклят, если сделаю это!

Брат Лжец был уже давно проклят, но мы об этом как-то не упоминали. Мы просто стояли в дорожной грязи на холодном сыром западном ветру и смотрели на монастырь.

— Ты пойдешь туда и попросишь, чтобы они осмотрели твою рану, — снова сказал Толстяк Барлоу.

Барлоу мог махать мечом получше многих и холодно посмотрел на брата.

— Будь я…

Брат Райк шлепнул Лжеца по затылку, и тот упал в грязь. Грумлоу, Роддат, Сим и остальные столпились вокруг Райка.

— Он там особо ничего не разглядит, — произнес я.

Они обернулись на меня, оставив Лжеца подниматься на карачки и стряхивать грязь. Я смог убить Прайса тремя камнями, но оставался тощим десятилетним мальчишкой, и братья не собирались выслушивать мои распоряжения. Я был жив, благодаря ловкости рук и защите нубанца. Должно было пройти еще два года после того, как сэр Макин нашел меня и они с нубанцем прикрывали мне спину, прежде чем я смог в открытую принимать решения за братьев.

— Что за дела, недомерок?

Райк не простил мне смерть Прайса. Думаю, он считал, что я украл ее у него.

— Он бы ничего толком не увидел, — сказал я. — Они забрали бы его в лазарет. Обычно это отдельное здание. И присматривали бы за ним, потому что он похож на человека, способного воровать бинты во время собственной перевязки.

— Что тебе известно?

Джемт хотел меня поддеть, да не вышло. Ему не хватило бы пороха рискнуть разинуть рот.

— Известно, что они не держат золото в лазарете.

— Надо бы послать туда нубанца, — сказал брат Роу. Он плюнул в сторону монастыря, комок слизи пролетел весьма приличное расстояние. — Пусть подействует своими языческими методами на этих благочестивых…

— Пошлите меня, — сказал я.

Нубанец не проявлял энтузиазма относительно данного предприятия с того самого момента, как у Толстяка Барлоу появилась идея. Полагаю, Барлоу просто предложил напасть на монастырь Святого Себастьяна, чтобы Райк перестал ныть. Ну, и чтобы братьев объединило нечто большее, чем его собственное неуверенное командование.

— И чего делать-то собрались, а? Просить их сжалиться над вами?

Джемт не то хохотнул, не то хрюкнул. Мейкэл вторил ему, толком не врубаясь, в чем соль шутки.

— Да, — сказал я.

— Ну… сиротский приют там, положим, имеется. — Барлоу потер щетину, и показалось, что у него не два подбородка, а больше.

Мы разбили лагерь в паре миль по дороге от монастыря в ясенево-ольховой роще, где жутко воняло лисами. Барлоу в премудрости своей решил, что я приближусь к монастырю на рассвете, когда монахи закончат утренние молитвы.

Братья разожгли костры среди деревьев, Гейнс достал из передней повозки котел и повесил его над самым большим костром. Ночь стояла теплая, медленно плыли облака, темнота сгущалась. Потянуло запахом кроличьего рагу. Нас было человек двадцать или около того. Барлоу бродил по лагерю, убеждая всех исполнять свой долг: Сима и Джемта — следить за дорогой, старого Элбана — сидеть рядом со стреноженными лошадьми и слушать, не появились ли волки.

Брат Грилло пощипывал струны своей пятиструнной арфы — ну, хорошо, своей с того момента, как он отнял ее у человека, по-настоящему умевшего играть, и вдруг откуда-то из темноты высокий голос затянул «Печаль королевы». Это был брат Джоб. Он пел лишь тогда, когда наступала непроглядная темнота, словно во тьме он мог быть другим человеком в другом месте и петь песни, которым научили того, другого.