Императорский безумец
Шрифт:
А теперь уже можно сказать: конституции мы, разумеется, не увидели, но зато неожиданно быстро увидели кое-что другое.
Пятница, 10 июня, вечер
Сегодня какой-то суматошный день. С утра у меня была Риетта. На арифметические задачи времени у нас остается все меньше и меньше…
Нет, я все еще не обещал ей жениться. Я не обещал этого и себе самому. Но подумываю об этом всерьез. Конечно, я заверил Ээву, что останусь здесь в Выйсику и помогу ей в ее трудностях. Но мне кажется, что на самом деле во мне нет никакой необходимости. И кроме того, если бы она меня попросила остаться, я ведь мог бы остаться здесь и в качестве зятя Ламинга. Мне следовало бы поговорить с Ээвой, но все не удается. Она вернулась вчера вечером из Тарту и по просьбе доктора Робста привезла с собой еще другого врача. Чтоб доктора могли составить консилиум. И насколько я мог понять,
— Больше ничего?
Я покачал головой. Она сказала:
— Якоб, мне нужно с тобой поговорить, как только я найду время.
За обедом Ээва молчала. Она вышла к столу, за которым сидели оба доктора и я, явно только из вежливости, сделала несколько глотков и вернулась к Тимо. Полагаю, что доктора между собою обсуждали состояние здоровья Тимо, но при мне они об этом не заговаривали. Привезенному из Тарту врачу около тридцати, у него хрупкие кости и крупная угловатая голова, и всей своей насмешливой деловитостью он являет собою полную противоположность мягкости доктора Робста. После обеда мы сыграли с ним здесь у меня партию в шахматы. Фамилия его Фельман. Сначала маленький Юрик смотрел, как мы играли (этот крепыш бессовестно хорошо для своих лет играет в шахматы и с большим вниманием следит, когда играют взрослые), так что я не мог говорить с доктором свободно. Но когда мальчику надоело и он ушел, я постепенно, издалека подобрался к разговору. Имеется ли у доктора свое мнение по поводу умственного здоровья господина Бока?
Доктор Фельман смотрел на меня непомерно большими темно-серыми глазами.
— Насколько я слышал, господина Бока потому и освободили из заключения, что он лишился рассудка.
— По слухам, да.
— Из этого можно заключить, что если бы он не лишился рассудка, то и дальше бы сидел в Шлиссельбурге.
— Возможно.
— А отсюда можно сделать вывод: если бы правительство вдруг нашло, что господин Бок в здравом уме, его вернули бы в Шлиссельбург.
— Значит?..
Доктор Фельман странно сжал свой четкий и упрямый рот в трубочку:
— Вы — брат этой прелестной и так нашумевшей госпожи Бок?
— Да.
— Видите ли, мне, конечно, неизвестно, каково было состояние здоровья господина Бока в разные периоды его пребывания в Шлиссельбурге. Сейчас он, по-моему, измучен, нервен, но девять лет каземата выдержал довольно благополучно, если не считать отсутствия зубов, и душевно он абсолютно здоров. Но я не психиатр. Формально я даже еще вообще не врач, я студент. Госпожа Бок хотела пригласить сюда профессора Эрдмана, но профессор Эрдман не смог поехать и послал меня.
После чего он сказал gardez, и через четыре или пять ходов я сдался.
Часов в шесть вечера кучер Юхан повез доктора Фельмана в Тарту, и я ждал, что Ээва придет ко мне сказать то, что хотела, и выслушать то, что я намеревался сказать ей, но она не пришла, а сейчас уже девять часов.
Наши пятьдесят коров и пятьдесят телок возвращаются с пастбища домой. Отсюда из-за стола мне не видно, как они идут, но справа у наших хлевов стоит гул их стоголосого мычания, как будто там не дважды пятьдесят скотин, а дважды пятьдесят «Елизавет». Я думаю о том пароходе, который ходит между Петербургом и Кронштадтом: я видел, как он выпускает пар, и слышал, как ревет его труба, когда мы со старым Мазингом и Ээвой ездили в столицу весной семнадцатого года. Однако о том, что произошло весной восемнадцатого, у меня написана еще только половина.
Одним ясным майским утром (теперь я знаю, что это было в воскресенье, девятнадцатого мая) я, как всегда, встал часов около семи. Подошел к открытому окну и вдохнул свежий утренний воздух. Я слышал, как Тимо, который всегда рано вставал, уже играл на фортепиано, стоявшем в малой зале. Он был превосходный пианист. Он играл то, что я уже слышал в его исполнении: отрывки из написанной в прошлом году Шубертом Четвертой симфонии. Вдруг на половине такта игра оборвалась. Помню, что я как раз одевался и мельком подумал, почему он перестал играть? Потом опять подошел к окну, чтобы обдумать план на предстоящий день (прочесть пятьдесят страниц романа Айхендорфа «Ahnung und Gegenwart» [25] ,
перекопать для огорода сорок саженей земли, проросшей сорняками). Я взглянул в сад и увидел: за кустами черной смородины, между стволами яблонь стоит солдат с ружьем. Мне вспомнилось, что я слышал, будто во времена деда Тимо в Выйсику держали в саду сторожей с ружьями, но все-таки только осенью, когда на деревьях висели плоды, и, кроме того, конечно же то не были солдаты… И помню, как кое-что недавнее, едва заметное, едва уловимое, обратилось в моей душе в мрачное предчувствие, в испуг — как будто в меня пусть и без боли всадили невидимый кол, отчего я одеревенел…25
Айхендорф Йозеф (1788–1857) — немецкий писатель романтического направления. Роман «Предчувствие и действительность», о котором идет речь, написан в 1815 году.
Я спустился. Прошел через классную комнату в бильярдную, услышал голоса и вошел в малую залу. Мне пришлось пройти между двумя жандармами в голубых мундирах, стоявшими в дверях. Тимо сидел в маленьком кресле под картиной Грёза, Ээва стояла за его спиной, положив руки ему на плечи. Напротив в другом кресле сидел низенький косоглазый генерал, весь в орденах и крестах, вышитый золотыми дубовыми листьями воротник подпирал ему уши. Возле генерала стоял полковник с аксельбантами. Дверь в кабинет Тимо была распахнута, и я видел, что в ящиках его письменного стола рылся жандарм. Когда я вошел в залу, Тимо сказал генералу:
— Это брат моей жены. Я надеюсь, что в отношении него господин маркиз не держит в черенке кинжала милостивого императорского рескрипта.
Генерал раздраженно произнес:
— Господин Бок, я повторяю вам, у меня есть прямое повеление императора следить, чтобы никто не докучал вашей супруге или членам вашей семьи.
Ээва сказала:
— Якоб, это генерал-губернатор, маркиз Паулуччи. Государь прислал его сюда. Чтобы он лично арестовал Тимо и позаботился о том, чтобы не беспокоили его семью. Подумай, какая честь!
Два жандарма вышли с охапками бумаг из кабинета Тимо и положили их на ковер перед генералом.
Маркиз встал, поднял с полу несколько листков и поднес их к глазам. Он явно был близорук.
— От кого эти письма?
Тимо взглянул: «От генерала Дюмурье».
— Этого революционного эмигранта?
— Если желаете.
— Его письма вам?
— Мне.
— Откуда он вас знает?
— Мы познакомились в Англии.
— Когда?
— В тринадцатом году.
— В связи с чем вы туда ездили?
— Спросите государя.
— Кхм…
Генерал-губернатор вытащил из груды еще несколько листков.
— Что это?
— Стихотворение.
— Я вижу. An Hernn Obristlieutenant von Bock. Den 22. Oktober 1813… [26] Кто вам его написал?
— Гёте.
— Да ну?..
— Посмотрите поближе. Там дарственная надпись и собственноручная подпись.
Маркиз посмотрел на листок, потом повернулся к Тимо:
— Скажите, почему вы такие ужасные вещи говорили обо мне государю?
26
Господину полковнику фон Боку. 22 октября 1813… (нем.)
— Какие?
— Ну… ce plat aventurier italien, cet homme `a cinq serments, dont chanque croix rappelle une bassesse?! [27]
Как я позже понял, после того как император послал Паулуччи с приказом арестовать Тимо, у Тимо уже не было оснований удивляться, что его слова были тому известны. И он не удивился. Он только мгновение помолчал. Он ответил:
— Я сказал государю то, что я думаю.
Резко очерченный рот маркиза Паулуччи стал еще более четким, и я понял, что это произошло оттого, что маркиз слегка побледнел. С большим интересом я ждал, что же теперь будет. Ибо, насколько мне было известно, после подобных слов таким людям оставалось только стреляться. Но так как один из них был взят под стражу, я не мог понять, что же теперь произойдет. Однако не произошло ничего. Жандармы принесли новые охапки бумаг из кабинета в нижнем этаже и сверху, из комнаты с эркером, и положили их перед генерал-губернатором, тогда он бросил бумаги, которые держал в руке, в общую кучу. Часы в зале пробили восемь, и Ээва сказала:
27
Этот пошлый итальянский авантюрист, этот человек, пятикратно дававший клятвы, каждый крест на котором свидетельствует об очередной подлости (франц.).