Империя Ч

А тьма Вавилонская! До чего она темна! Глаз выколи. Рекламы не гаснут никогда, они работают лучше вечного двигателя, они мелькают, как рыжая белка в колесе, крутятся, как заведенные. Нырни в Вавилонские дворы — и темень облапит тебя, повалит на снег, задерет юбку, сунет нож в бок. Во тьме совершаются насилья, убийства, кошмары. Положи руку себе на уста. Молчи об этом. Об этом — слишком много трезвонят в Вавилоне: все гнилые книги, все сожженные газеты, все качающиеся в магазинах, как привороженные горящим взглядом рекламного Змея, шушукающиеся змеи-очереди. Кому суждено убиту быть… Лесико, ты же всегда была храброй. Ты научилась быть храброй. Ты глядела в глаза тигрице. Ты давала шить себе рану иглой морского ежа. Где он, шрам?! Вот он. Ты с ним стала еще красивей.

А рюшки-оборки на платьях девиц! А отрепья замызганных старух! Вавилон, ты одеваешь своих жителей во что попало. Так не годится. Ты должен выработать стиль. Башкиров так говорил мне: ты должна иметь свой стиль, тогда за тобой потянутся толпы. И Сандро учил меня так же. Одежки, одежки… Человечек же не может бегать по улицам голый. Да в Вавилоне станется и голым пробежать. Власти заметят — солдат напустят. Солдаты схватят, поволокут в каталажку, будут там жестоко бить, руки выкручивать, выбивать зубы. Искалечат. Выбросят из застенка наружу — будешь бродить, хромая, по Вавилонским трущобам, милостыньку просить.

Всюду казино, казино, игорные дома. Играют в бильярд, в рулетку, в карты — на деньги, на алмазные низки, на все что угодно. И на жизнь тоже. И в русскую рулетку играют. Револьверы к виску приставляют, курок спускают: слава Богу, холостой! Заелись. Нервы себе щекочут. Встряхивают себя, как старую бутыль из погреба, с застоявшимся прошлогодним яблочным соком. Чтоб вся мякоть, весь осадок со дна поднялся. Игра — последняя услада. Игра — кон, на него мечут все последнее, выворачивают карманы. Приятно чувствовать себя с вывернутыми карманами, с выпотрошенной душой, легким, пустым, бестелесным. Тебя ничего уже не держит на земле — только игра. В ней весь интерес. Вся соль земли. Вся страсть ее. Когда уже нет сил любить — надо играть. Надо, хищно улыбаясь, притворяться, что ты любишь, двигаешься, живешь. В этом и заключается искусство игры в Вавилоне. Яматские жемчуга на черном поле, господа!

А аукционы?! Кто больше?! Молоток ударяет три раза. Божественная живопись уходит новому владельцу. А что изображено на картине, господа, дайте-ка поглядеть!.. Да ничего особенного. Голая баба, вся разрисованная странными восточными знаками. Стоит, подняв руки, и даже под мышками у нее рисунки. А мастер?.. Какой мастер, какой век?.. Черт его знает, какой. Аукционист врал, что она написана лет пятьдесят назад. Дурят нашего брата. Это современная подделка. Да я все равно купил — надо же, чтобы перед глазами на стенке что-то хорошенькое торчало. А здесь мне нравится мазок. И бабенка формами — недурна.

Карты швыряют на стол. Зеленое сукно. От зеленого цвета не так устают глаза. Море тоже зеленого цвета. Оно, когда спокойное, раскинется ласково, переливается, играет искрами, просвечено насквозь, как берилл или хризолит. А игорный стол — не море. Хотя и в нем люди тонут. Их не спасти. Сдавай, шулер! Прибереги козырную семерку в кулаке, за лацканом пиджака. Приклей ее к жирному брюху. Люстры горят над пушистыми, всклокоченными, лысыми затылками, склоненными над зеленым столом, над россыпью белых квадратиков с яркими рисунками. Огонь заливает играющих, они тонут в огне. Все сгорят. Все умрут. Никто не выиграет. Сдавай! Только прежде как следует перетасуй колоду! Мы все в колоде — игроки. Нас надо разбросать по градам, весям, по тайге, по рвам и оврагам, по буреломам, по заметеленным, безлюдным горам. Крикнуть: где козырь ваш?! Вот тогда мы выиграем. Но это будет последняя игра, господа, ручаюсь вам.

Игорные дома всюду, да, и бордели горят ночью красными фонарями — над крыльцом, в окнах, призывно раскрытых, невзирая на мороз. Любовь продается и покупается всегда, а вы разве не знали?! За все надо теперь платить. Безумье последнего веселья объяло людишек; они хотят во что бы то ни стало, петь, играть, плясать, веселиться, пить вино и беситься в постели с веселыми девочками. Девочки! Раки, крабы, миноги, гусиные шейки! Дайте отщипнуть от вас кусочек. В бордели приходят совсем молоденькие, с улицы — из подворотен, из-под заборов, с вокзалов, умильно вздергивают мордочки, просятся: ну пустите нас, ну пожалейте, тетеньки хозяйки, тут у вас тепло, светло, кормят три раза в день, и доктор приходит с трубкой, сердце слушает, и у каждой — своя постелька, свой будуарчик, свой шкафчик для одежды. А на вокзалах холодно… пустите!.. Плачут, мяукают, как котята. Живой, дармовой товар. Так и прет, валом валит, девать некуда. Отбирают самых смазливеньких. Подают к столу под белым соусом. Украшают зеленью. Оденься в черное, Машка! Теперь тебя будут звать Иветта. Пройдись по залу — пятка чтоб ступала ровно впереди носка, по струнке. Мужчины любят легко идущих. Смеясь идущих по жизни. Ведь все вокруг смеются в Вавилоне. Над временем, над деньгами, что ничего не стоят, над собой. Заработай телом груду золота и посмейся над ней. И раздай нищим — на том вокзале, откуда ты явилась в бордель: просто согреться, просто выплакаться в чью-то живую, еще дышащую грудь.

А на столах бордельных — все те же яства, что и в старом Китае, и в старушке Ямато: черепаховый суп, жалко растопыривший перченные крылышки цыпленок табака, ананасы с торчащими дерзко вверх колючками. Если клиент принесет тебе в подарок авокадо, поблагодари его, сделав ему глубокий реверанс. Глубокий что, мадам?.. Сделаю что прикажете.

Все заболели тяжко, смертельно; у всех по телу идет экзема, рыжие прыщи, розовые пятна и разводы; иероглифы болезни нетрудно прочитать — а недавно в одной Вавилонской больнице одна несчастная уже умерла от проказы; давайте выпьем за нее, господа, не будем чокаться, мир ее праху!.. Ах, как все неизлечимо больны. Ну так давайте же будем веселиться — последнее веселье — самое сладкое! Если ты знаешь, что назавтра тебя не будет, ты веселишься сегодня на полную катушку. Ты ощущаешь жизнь во всей ее полноте и красоте. Тебе все вкусно, все нарядно. И девочек ты, обреченный, покупаешь в Вавилоне самых лучших. За самые дорогие монеты, имеющие сейчас хожденье в мире.

Пируй! Пируют, едят и пьют все. Погляди на румяные на морозе, большеглазые, хитрые, скуластые, тощие, жирные, раскосые, черные, желтые, белые, в оспинах и морщинах, в боевой бабьей раскраске, в обрамленьи седых косматых прядей, родные лица. Это твои люди, Вавилон. Они населяют тебя. Ты чувствуешь, что завтра умрешь, но не знаешь, когда. Так пируй, наслаждайся! Залей наслажденьем весь подспудный огонь возмездия, гудящий под землей. Ты гибнешь — так гибни со славой. В дыму пиров, в криках оргий. В зареве буйного наслажденья, в блеске изумрудов и топазов и жемчугов, обвивающих голые ноги твоих откормленных шлюх, голые их животы. Настанет последняя ночь. Голые, обвитые самоцветами и золотыми цепями тела раскинутся на вздыбленных продажной любовью ложах, в притонах, в вертепах, во дворцах, прямо на заснеженных камнях улиц, на плитах памятников, на ступенях магазинных, в липкой грязи и потеках талого снега, мраморных лестниц. Поднимется к тучам, к тускло горящим меж их рваных краев звездам с земли зычный храп. Вавилон уснет. Он будет спать и храпеть, он будет видеть сны. Он будет чмокать и стонать во сне от наслажденья.

И пробьют с башни куранты.

И полетит звон времени над спящим Вавилоном.

И ворвутся в Вавилон чужие страшные полчища; и будут рубить направо и налево, отрубать головы, руки, ноги, вспарывать животы, как подушки, греметь тимпанами, трубить в дикие трубы победы и опять умерщвлять, убивать, разить, уничтожать, и потоками крови захлебнутся Вавилонские утлые улицы, Вавилонские широкие площади, круглые, как серебряные, усыпанные алмазами снегов блюда, — и поднимется в Вавилоне вой и визг истошный, беспрерывный, и будут метаться люди по улицам, стремясь спастись от неминучей смерти своей, и искать убежища и спасенья, — и будут воздыматься крутые груди прекрасных женщин, и будут расширяться в крике их снежнозубые рты, и будут их хватать за косы и разить мечом под ребра, в сердце, и будут тешиться ими на посыпанных снежной колючей крупкой камнях, а потом взрезать их тела, как тела огромных длинных драгоценных рыб с мягкой и гибкой хордой, с шипами по бокам, древних рыб, что ходят и спят подо льдом, под черным льдом Великой Реки. И это будет последняя ночь Вавилона, забывшего себя в наслажденье, знавшего в мире лишь наслажденье одно.

И не найдется во всем огромном Вавилоне, гибнущем и вопящем дико, непотребно, ни одного человека, художника ни одного, что записал бы на моем теле, на теле человеческом, все происшедшее — рисунками и письменами.

ГОЛОСА:

Эта тетка… прицепилась ко мне в подземье. Нищенка… вся в отрепьях… Я ее шуганула: проваливай!.. обозвала по-всякому… Она поглядела на меня, и, девчонки, у нее такое лицо было, что я… ну, я ощутила, что я сволочь последняя. Она у меня шарманку из рук вырывала… Она по музыке голодная была… все спеть меня просила. А потом взяла да и сама запела… Ой, девчонки!.. не могу передать… ой, ну это голос… ну, такой звонкий, чистый и сильный, как прямо в опере… от мраморных грязных стен отскакивает, там, в подземке, знаете, камень сплошняком, все гудит… Народу набилось!.. Наверху, у подземной дырки, стояли, у тумбы с афишами… Ее голос прорезал землю и уходил в небо… у меня пупырышки на коже повскакали!.. как на морозе… Я раньше музыки не знала, а эта старая баба открыла мне музыку… нищая, жалкая, — а голос!.. Будто я стою, слушаю и держу в руках ожерелье из белого жемчуга, а в центре — розовая жемчужина… У нее в горле розовая жемчужина каталась и светилась… Она вся изменилась на лицо, стала похожа на Солнце… на розовую Луну… морщинистые щеки просияли… Ой, девочки, у меня тогда такое чувство было!.. всю меня по горло захлестнуло… ну, передать не могу… я бы ей тогда… свою шарманку подарила!.. вот ей-Богу… сама бы осталась без куска хлеба, а ей — подарила…

И обидно ведь что!.. кончила петь она и исчезла… как сквозь землю провалилась… я оглядывалась, оглядывалась, на воздух из подземки выбежала, кричала ее: эй, певица!.. где ты!.. пойдем сейчас в блинную, поедим, наедимся до отвала, нам, пока ты пела, в мою шапку столько монет накидали — ужас!.. а ее след простыл… И куранты с башни Вавилонской бьют, бьют мерно, звонко, торжественно, раскатываются серебряными яблоками по зимней волглой тьме. И нету чудного голоса. Как одиноко пел он. И вот больше его нет. Больше я никогда его не услышу, девчонки… а может быть, она с самим легендарным Вельгорским когда-то… давно!.. пела…