Империя ученых (Гибель древней империи. 2-е испр. изд.)

Кун Жун был признанным авторитетом в «чистых беседах». Один из его биографов сообщает: «Хотя [Кун Жун] сидел дома и не имел власти, его дом каждый день был полон гостей. Он ценил одаренных мужей, любил вино и часто говорил: „Всегда заполнены места для гостей, в кувшине не иссякает вино. Мне не о чем печалиться“» [Саньго чжи, цз. 12, с. 6а].

Есть сведения, что Кун Жун «дни напролет» проводил в беседах с историком Сюнь Юэ [Хоу Хань шу, цз. 62, с. 11а]. Известно содержание одной из этих бесед. Сюнь Юэ и Кун Жун обсуждали поступок человека, который убил в дороге спутника, чтобы спасти себя и брата от голодной смерти. Сюнь Юэ полагал, что этот человек эгоистически «сохранил свою жизнь, погубив другую» и потому заслуживал наказания. Кун Жун же утверждал, что убийца поступил правильно, так как, во-первых, он выполнял сыновний долг, обязывавший его оберегать дарованные родителями жизни, а во-вторых, убитый не был его другом, и убить его значило убить всего лишь «говорящее животное» [И линь, с. 60].

Если в человеке естество затмит воспитанность, получится дикарь, а если воспитанность затмит естество, получится знаток писаний. Лишь тот, в ком естество и воспитанность пребывают в равновесии, может считаться достойным мужем.

Конфуций

Неважно, насколько аутентичен рассказ о споре Кун Жуна и Сюнь Юэ. Важно, что он отразил умонастроение ши того времени. Доводы Кун Жуна характеризуют его как поборника «страстного» образа жизни в стиле Сюнь Шуана и вместе с тем обнажают сугубо элитарную природу понятия дружбы в кругах ши.

Заслуживает внимания и образ мыслей Кун Жуна, близкий к софистической игре понятиями: строгий морализм служит у него оправданием аморализма. Без сомнения, «чистые беседы» Кун Жуна свидетельствуют о кризисе конфуцианской морали, утратившей былую власть над умами.

В свете сказанного особый интерес приобретает еще один памятник «чистых бесед» Кун Жуна, на сей раз непосредственно касающийся проблемы самосознания ши. Кун Жун заявлял, что ши Жунани превосходят своих инчуаньских коллег, и отстаивал свою точку зрения в спорах с Чэнь Цюнем, внуком Чэнь Ши.

Сохранился текст эссе Кун Жуна, в котором он доказывает свою правоту на примере восьми выдающихся уроженцев Жунани. Первым среди них Кун Жун называет Дай Цзуня, одного из близких сподвижников Гуан У-ди. «Хотя ши Инчуани неутомимы в благочестивых подвигах, – заявляет Кун Жун, – не было среди них стоявшего рядом с Сыном Неба».

Второй персонаж у Кун Жуна – некто Сюй Цзэбо, о котором сказано следующее: «Сюй Цзэбо с друзьями обсуждал падение нравов и громко рыдал по ночам. Хотя ши Инчуани скорбели о своем времени, не было среди них такого, кто так горько оплакивал свой век».

Далее следует служащий областной управы Сюй Ян, оросивший несколько сотен цин земли, и Чжан Шао, который после смерти явился другу во сне и попросил прийти на его похороны. «Хотя среди инчуаньских ши было много необычайных людей, – комментирует Кун Жун, – на такие чудеса они оказались неспособны». Затем названы: Ин Фэн, прославившийся своей ученостью; Ли Хун, решившийся умереть вместо осужденного на смерть родственника; правитель области Хо Цзывэй, якобы первым поднявший восстание против Ван Мана. Последним стоит имя Юань Чжу, казненного Лян Цзи за обличительные доклады.

Если в Хо Цзывэе Кун Жун прославляет решимость «пожертвовать семьей ради государства», то в Юань Чжу он хвалит способность «ради правды погубить себя» [Ивэнь лэйцзюй, цз. 22, с. 6а-7а].

Эссе Кун Жуна читается как миниатюрная энциклопедия нравов тогдашних ши. Остается загадкой, что побудило его восхвалять ученых Жунани за счет инчуаньцев, тем более что к числу последних принадлежал его любимый собеседник Сюнь Юэ. Возможно, ограничивая свой выбор ши позднеханьским периодом, Кун Жун преследовал определенные политические цели. Шестеро из названных им лиц прославили себя борьбой против неправедной власти: трое (Дай Цзунь, Сюй Ян, Хо Цзывэй) были врагами Ван Мана, трое (Сюй Цзэбо, Ин Фэн, Юань Чжу) отличились как бесстрашные критики временщиков. Не намекал ли Кун Жун, учитывая его враждебность к Цао Цао, на необходимость борьбы против нового диктатора?

Отметим еще два обстоятельства. Во-первых, хотя Кун Жун выступает в этом эссе наследником традиции «чистой» критики, есть основания усомниться в его преданности старым идеалам. Во-вторых, дискуссия Кун Жуна и Чэнь Цюня была чистой условностью, поскольку сановники в ставке Цао Цао за долгие годы скитаний утратили связь с родными местами и фактически представляли только самих себя. Не будет ли справедливым сказать, что в позиции Кун Жуна и в данном случае есть немалая доля позы и риторики?

Как бы там ни было, позиция Кун Жуна, совмещавшая «страстность» и холодный расчет, нравоучительное витийство и внеморальную оценку ценности жизни, довольно сложна. Такое совмещение свидетельствует о самоотчужденности ши от своих же ценностей, что было обусловлено самим характером режима Цао Цао и местом ши в нем. Но эта самоотчужденность отнюдь не означала ни нигилизма, ни фрондерства. Она была сопряжена с мучительным переживанием ши обстановки безвременья и напряженным поиском своего призвания.

Об этой внутренней стороне духовной жизни ученых людей тех лет мы узнаем из творчества близких Кун Жуну подчиненных Цао Цао – Ван Цаня, Сюй Ганя, Чэнь Линя, Жуань Юя, Лю Чжэня. Состоя в окружении Цао Цао, все эти ученые откровенно тяготились службой, и вклад их в дело полководца ограничивался написанием по заказу литературных произведений.

Все они были прежде всего поэтами, причем поэтами эпохального значения, задавшими тон лирической поэзии Китая на несколько столетий вперед. Как литераторы они держались на равных с Цао Цао и особенно с Цао Пи, с которым, по его словам, вместе «наслаждались возвышенными беседами» [Вэнь сюань, с. 589]. В их стихах ужасы разрушений и жестокости войны, тоска вечного скитания и одиночества, чувства отчаяния и безысходности сопряжены с пафосом внутренней стойкости и преданности мечте о свободе от «мира пыли и грязи».

Поэты кружка Цао Пи сделали предметом поэзии свою личную жизнь, и творчество их знаменовало освобождение изящной словесности от оков конфуцианского морализма. Недаром Цао Пи, оставивший критические заметки об их творчестве, считается родоначальником литературной критики в Китае.

Говоря о ши нового поколения, нельзя пройти мимо такой яркой личности, как Чжунчан Тун (179-220). Уроженец Шаньяна, Чжунчан Тун уже в юности приобрел известность в кругах служилых людей и был приглашен в ставку Цао Цао, где получил пост в Палате документов.

Невыдержанный, резкий в словах и обхождении, он снискал прозвище «бешеный». Как мыслитель и политик Чжунчан Тун был безоговорочно предан бюрократическому практицизму. Для него «дела людей – главное, путь Неба – второстепенное», и разговоры о мистике имперского правления – вредная демагогия. Он убежден, что миром правит сила, и советует Цао Цао, не оглядываясь на древность, действовать, как требует обстановка.

История представлялась Чжунчан Туну одним неотвратимым упадком, к его времени достигшим предела. Он бранит позднеханьских временщиков и сравнивает дворцовую знать рухнувшей империи с варварами. «О горе! Уж не знаю, как мудрые правители будут восстанавливать правду», – восклицает Чжунчан Тун, подводя итог урокам истории и видя единственное спасение в диктатуре.