Имперский маг

Штернберг медленно повернулся к лагерфюреру.

Главный надзиратель посерел.

— Позвольте, штурмбанфюрер, это самая обычная процедура, — пробормотал он. — Укольчик фенольчику для недееспособных, у нас это повсеместно практикуется…

— Да? Прекрасно, — осклабился Штернберг. Белоснежные его зубы прямо-таки сочились прозрачным ядом. — Предлагаю вам, партайгеноссе, прогуляться сейчас к медблоку, мнится мне, вам тоже не повредитхорошая порция фенольчику, потому что мыслительный аппарат у вас, по всему видать, давно уже недееспособен… Вам приказано было не трогать людей из этого барака?! — внезапно заорал он на лагерфюрера.

— Так точно, — ответил тот, страдальчески заламывая брови и про себя истово молясь, чтобы второй визит проклятущего чиновника уж точно оказался последним.

— Тогда почему я не вижу тут аж шестерых человек, каждый волос которых для рейха ценнее, чем ваши гнилые потроха и вся ваша подчинённая пьянь, вместе взятая?

— Не могу знать, таков распорядок, — ныл лагерфюрер.

— Как зовут врача, ответственного за ликвидацию недостающих?

— Доктор Хуберт…

— Восточный фронт, штрафбат, — вынес приговор Штернберг. — Я лично об этом позабочусь. А вы — бегом марш за комендантом, и поживее, если не желаете составить вашему эскулапу компанию.

Зурен явился, готовый ко всему, в том числе к необходимости выделить крупную взятку из своих личных, любовно наворованных запасов, состоявших из драгоценностей и золотых коронок заключённых.

Штернберг обошёл его по кругу отвратительно-неспешной расхлябанной походкой, остановился напротив, склонив лохматую голову в криво надетой фуражке, и его ломаный взгляд исподлобья не сулил коменданту никакой радости в обозримом будущем.

— Дружище, ваши работники хлыста крупно отличились. Но, увы, далеко не в лучшую сторону. Они, только представьте, успели уморить шестерых из моего списка — списка, утверждённого лично рейхсфюрером… — с нежнейшей угрозой произнёс Штернберг, покачивая листком с фамилиями перед носом виновато моргавшего Зурена. — Вам придётся серьёзно подумать над тем, как возместить мне этот колоссальный ущерб.

— Я готов заплатить, — с готовностью улыбнулся Зурен. — Назовите вашу цену.

— Только давайте не будем о деньгах. Если я назову ту сумму, что отчислит мне государство за каждого выращенного из этих полосатиков специалиста… а ведь я вашей милостью потерял шестерых на редкость перспективных кандидатов… Не хочется вас огорчать. Я не ставлю перед собой задачу разорить вас до нитки.

Комендант с усилием сглотнул.

— Не шестерых, штурмбанфюрер. Пятерых. Та девчонка, за которой требуется особый надзор, — она находится в отдельной камере, её не выводят на переклички. В соответствии с вашим указанием все контакты персонала с ней сведены к минимуму.

— Ладно, допустим. Пятеро — это всё равно очень много. Рейхсфюрер будет весьма огорчён. Он курирует мой проект и крайне заинтересован в максимальных результатах…

Ясный и доброжелательный взгляд честнейших глаз Зурена омрачился тенью тяжкого беспокойства.

— Это ведь всего лишь заключённые… — вкрадчиво начал он.

— Ценное сырьё, — резко оборвал его Штернберг.

— У меня их тут тысячи. Вы можете набрать других, кого угодно и сколько угодно. Я всё улажу.

— Сколько угодно?.. — задумчиво переспросил Штернберг.

— Да, именно так, — радостно-поспешно подхватил Зурен.

Штернберг тщательно изобразил на лице брюзгливую гримасу пренебрежения напополам с сомнением.

— Едва ли даже пять десятков заменят тех пятерых…

— Комендант смотрел на него с надеждой.

— Разве что…

Зурен, весь внимание, просительно захлопал белёсыми ресницами.

— Набрать, что ли, у вас в придачу обслугу для моей школы… да побольше материала для экспериментов…

— О да, разумеется! — расцвёл комендант. — Столько, сколько пожелаете. Я окажу всяческое содействие.

— Штернберг в притворном раздумье потёр подбородок.

— Но прежде я должен заглянуть в вашу канцелярию. Мне нравится, когда на обслуживающий персонал приятно поглядеть, а там у вас на карточках я видел весьма симпатичные мордашки.

— О, конечно, — понимающе улыбнулся Зурен. — Картотека полностью в вашем распоряжении.

— Что ж… Тогда по рукам.

И Штернберг несколько излишне крепко пожал подобострастно подставленную мягкую кисть коменданта, жалея, что не может доставить себе наслаждение в нескольких местах сломать эту младенчески-пухлую молочно-розовую конечность.

Два последующих дня, проведённые в канцелярии, оказались гораздо более изводящими, чем Штернберг мог вообразить. Чем ему руководствоваться при выборе? Как решить, кто из этих пятнадцати с лишним тысяч достоин жить — и кем можно пренебречь? Кто из них лучше? И чем лучше? Кому отдать предпочтение — девочке-подростку или женщине с двумя детьми? Врачу или студентке? Известной художнице или обыкновеннейшей портнихе — но зато с таким отчаянием во все глаза глядевшей на него с грубо наклеенной на учётную карточку фотографии? Взошедшая за низким голым окном зеленоватая разбухшая луна застала окончание первого из этих актов самоистязания. Слепо воззрилась она с чёрного неба на невероятный хаос, царивший в канцелярии, где все столы были завалены папками с личными делами заключённых, на стульях крест-накрестгромоздились лакированные ящики картотеки, и Штернберг сидел посреди этого разгрома с очередным ящиком на коленях и уже без лишних затей наугад запускал пальцы в дебри карточек.

— Пиши: Страсоцки, Мария, порядковый номер семьдесят шесть пятьсот шестьдесят четыре…

В углу за валким столиком, под яркой лампой, Франц стучал по клавишам раздолбанной пишущей машинки.

— Шеф, разрешите заметить, это уже сто сорок пятый заключенный, не считая тех других, из первоначального списка. У нас не хватит машин.

— Хватит, не беспокойся, я с этим разберусь.

— Да куда вы потом денете такую ораву?

— Не твоя забота. Пиши: Страсоцки, Хенрике, порядковый номер семьдесят шесть пятьсот шестьдесят пять…

— Мне кажется, лучше обойтись без детей. А то всё это уж слишком подозрительно выглядит.

— Разумеется. Я же извращенец. Я обожаю трахать маленьких девочек в присутствии их матерей. Я достойный последователь оберштурмфюрера Ланге. Невольницы у меня долго не живут, посему мне их требуется много. Завтра расскажешь по секрету всем шарфюрерам в округе. — Голос склонившегося над бумагами Штернберга вился и звенел, точно колючая проволока.

— Шеф, ну что вы вот так сразу, я просто предупредил, — огорчился Франц.