Имя мне – Красный

Мы тоже встали у стены и приготовились ждать. Время от времени до нас доносился властный голос писаря, обнаружившего ошибку в счетах и требующего назвать правильные цифры, и почтительный ответ какого-нибудь замочных дел мастера. Собравшиеся в бывшем зале дивана говорили по большей части шепотом, так что жалобы мастеров на скудное вознаграждение и плохое качество материала заглушались хлопаньем крыльев летающих под куполом голубей.

Наконец очередь дошла до меня. Я вступил в небольшую комнату, но главного казначея там не было, сидел один только писарь. Я сказал, что у меня важное и срочное дело, о котором должен услышать сам главный казначей; касается оно заказанной султаном книги, которая может остаться незавершенной, – а между тем султан придает ей большое значение. Писарь недоверчиво хмыкнул, и тогда я открыл папку. Увидев, с каким недоумением он смотрит на странные и непривычно броские рисунки, я назвал имя Эниште, пояснил, кто он такой и чем занимался, и прибавил, что из-за этих рисунков его убили. Говорил я быстро, ибо хорошо знал, что, если вернусь из дворца, не добившись, чтобы султан узнал правду, виновным в смерти Эниште объявят меня.

Когда писарь удалился, чтобы сообщить главному казначею о моем приходе, меня прошиб холодный пот. Я знал по рассказам Эниште, что главный казначей не расстается с султаном, порой во время намаза расстилает ему коврик и посвящен во все государственные тайны; выйдет ли он ради меня из внутренних покоев? Уже одно то, что мне удалось отправить в самое сердце дворца человека, который расскажет о моем деле, казалось невероятным. Где сейчас султан – в гареме или в одном из каменных шатров на берегу? С ним ли главный казначей?

Прошло довольно много времени, прежде чем меня снова позвали внутрь. Надо сказать, что сначала я совершенно не испугался и смело шагнул к двери; однако, заметив благоговейный трепет на лице выходящего мне навстречу мастера, снова разволновался. Когда же я вступил в комнату, то в первую минуту подумал, что ничего не смогу сказать от страха, ибо увидел перед собой человека, голову которого украшал серпуш [89] с золотыми нитями, – такой могли носить только визири и он, главный казначей. Он рассматривал рисунки, которые писарь положил перед ним на подставку. Увидев это, я испугался так, словно сам их сделал. Склонившись, я поцеловал край его одежды.

89

Серпуш – головной убор.

– Сынок, – сказал главный казначей, – я не ослышался? Твой Эниште скончался?

Не то от волнения, не то от охватившего меня чувства вины я не смог ничего ответить и только кивнул. Потом случилось нечто совершенно неожиданное: из моих глаз скатилась слеза и медленно поползла вниз по щеке. Главный казначей смотрел на меня понимающе и немного растерянно. Не знаю, что на меня нашло, – должно быть, просто голова пошла кругом оттого, что я находился во дворце, так близко к султану, и сам главный казначей, оставив нашего повелителя, пришел поговорить со мной. Слезы покатились градом – и мне даже не было стыдно.

– Поплачь, сынок, поплачь, – проговорил главный казначей.

Я плакал навзрыд. Мне казалось, что за двенадцать лет я повзрослел и возмужал; однако, когда находишься так близко к султану, к самому сердцу государства, понимаешь, что на самом деле ты – маленький ребенок. Меня нисколько не волновало, что мои рыдания услышат ждущие за дверью ремесленники, ибо я уже понял, что смогу рассказать главному казначею все как есть.

И рассказал: о нашей с Шекюре свадьбе, о трудностях, которые сопровождали подготовку книги, о скрытых в рисунках тайнах, об угрозах Хасана и о трупе Эниште. Чем больше я рассказывал, тем спокойнее мне становилось. Я не скрыл ничего, ибо всем своим существом чувствовал, что смогу выбраться из ловушки, в которую попал, только если полностью доверюсь бесконечной справедливости и доброте султана, опоры нашего мира. Лишь бы главный казначей передал мой рассказ повелителю вселенной, не подвергая меня пыткам, не отдавая в руки палачей!

– О смерти Эниште-эфенди следует немедленно сообщить в мастерскую. Все художники должны прийти на похороны, – распорядился главный казначей и взглянул мне в лицо: не возражаю ли я?

Такое внимание придало мне уверенности, и я заговорил о своих подозрениях относительно того, кто и почему мог убить Эниште и художника Зарифа-эфенди. Вот, например, сторонники проповедника из Эрзурума: они нападают на текке, потому что там играют на музыкальных инструментах и пляшут… Увидев, что главный казначей смотрит на меня с сомнением, я поделился с ним другим своим соображением: работа над книгой Эниште-эфенди была занятием денежным и почетным, что не могло не вызвать соперничества и зависти среди художников. А окружающая книгу тайна тем более должна была усугублять вражду, козни и ненависть. Увы, едва я это сказал, как почувствовал, что у главного казначея, как и у вас сейчас, появились на мой счет некоторые подозрения. О Аллах! Пусть выяснится правда, больше я ни о чем не прошу!

Наступило молчание. Главный казначей отвел глаза, словно ему стало стыдно за меня и мои слова, и остановил взгляд на рисунках.

– Их девять, – сказал он, – а с Эниште мы договаривались, что в книге будет десять рисунков. Он взял больше сусального золота, чем здесь использовано.

– Должно быть, безжалостный убийца забрал из пустого дома последний рисунок, на котором было очень много позолоты.

– Эниште так и не сказал нам, какому каллиграфу он поручил написать текст.

– Текст для книги моего покойного Эниште пока не готов. Он хотел, чтобы я ему помог.

– Сынок, ты же говоришь, что только на днях вернулся в Стамбул.

– Да, я вернулся неделю назад, через три дня после того, как был убит Зариф-эфенди.

– Так что же, Эниште-эфенди целый год работал над книгой, которая еще не написана?

– Да.

– Он рассказал тебе, о чем должна быть эта книга?

– Он говорил, что султан повелел ему сделать книгу, которая в год тысячелетия Хиджры показала бы венецианскому дожу силу и богатство державы Османов – меча и гордости ислама, и тем вселила бы страх в сердца европейцев. Эта книга призвана словом и рисунком рассказать обо всем самом ценном и важном, что есть в нашем мире, а в самом ее сердце будет находиться изображение нашего султана. Поскольку рисунки в книге сделаны с применением приемов европейских мастеров, они должны вызвать у венецианского дожа восторг и пробудить в нем дружеские чувства к нашей державе.

– Это мне известно, но неужели эти собаки и деревья, – главный казначей указал на рисунки, – и есть самое ценное достояние Османского государства?

– Покойный Эниште говорил, что книга покажет богатство нашего султана не напрямую – она должна выразить мощь его духа и его потаенное предназначение.

– А где изображение султана?

– Я его не видел. Должно быть, оно сейчас там, куда его спрятал убийца. Может быть, у него дома.

Покойный Эниште оказался в положении человека, который взял золото, а подготовить обещанную книгу не смог, только заставил художников сделать несколько странных рисунков, которые главный казначей счел лишенными всякой ценности. Не подозревает ли он, что стоящий перед ним человек убил своего родственника, обманщика и неудачника, чтобы жениться на его дочери или, скажем, завладеть сусальным золотом? По взгляду главного казначея я понял, что будущее мое висит на волоске, и предпринял последнюю попытку выгородить себя: рассказал, что Эниште подозревал в убийстве Зарифа-эфенди художников, которые работали над книгой: Зейтина, Лейлека и Келебека. Однако я быстро замолк: у меня не имелось никаких доказательств, да и сам я не был уверен в том, что говорю. Я чувствовал, что теперь главный казначей видит во мне низкого клеветника и глупого сплетника.

Поэтому я обрадовался, когда он сказал: в мастерской не должны знать, что Эниште умер не своей смертью, – я воспринял это как знак того, что главный казначей рассчитывает на мою помощь. Рисунки остались у него. Когда я, провожаемый внимательными взглядами привратников, вышел из Врат приветствий, через которые недавно будто бы входил в рай, на душе у меня полегчало, словно у человека, вернувшегося домой после долгих лет странствий.

37. Я – ваш Эниште

Похороны мне устроили замечательные, именно такие, как хотелось. Я был горд: пришли все, кого я желал увидеть. Оказавшиеся тогда в Стамбуле визири Кыбрыслы Хаджи Хусейн-паша и Топал Баки-паша с благодарностью вспоминали, какие большие услуги я оказал им в свое время. Большое впечатление на всех собравшихся в скромном дворе нашей мечети произвело появление дефтердара Кырмызы Мелека-паши – в последнее время только и разговоров было о том, как быстро и высоко взошла его звезда. Я же был особенно рад видеть главного чавуша дивана Мустафу-агу, занимающего должность, которая была бы моей, если бы я не ушел на покой. Во дворе мечети собралась довольно большая и степенная толпа, на которую было одно удовольствие смотреть: тут вам и тезкереджи [90] Кемалеттин-эфенди, и всегда улыбчивый и доброжелательный главный советник садразама [91] Серт Салим-эфенди; бывшие и нынешние чавуши дивана, среди которых немало моих закадычных друзей, равно как и врагов; пришли мои приятели по медресе, близкие и дальние родственники, молодежь и всякие другие люди, которые не знаю уж откуда и прослышали-то о моей смерти.

90

Тезкереджи – судебный чиновник.

91

Садразам (великий визирь) – глава правительства Османской империи.