Имя мне – Красный

– Почему же так получается?

– Тут вот какое дело: рисуя лицо, художник заботится в первую очередь о том, чтобы придать ему правильное выражение, о том, чтобы лицо было похоже или, напротив, не похоже на лицо того или иного живого человека, и о том, наконец, чтобы изображение приближалось к представлениям о совершенной красоте и соответствовало старым образцам. Когда же доходит очередь до ушей, художник не пытается подражать ни другим мастерам, ни устоявшемуся образцу. Не смотрит он и на настоящие уши. Он рисует, не задумываясь и не прилагая никаких усилий, – по памяти.

– Но разве большие мастера не рисуют по памяти вообще все, не глядя на настоящих людей и коней, на настоящие деревья?

– Верно. Но это другая память. Она приходит после долгих лет вдумчивой работы и размышлений. Мастер, увидевший за свою жизнь достаточное количество настоящих и нарисованных лошадей, очень хорошо знает, что, если он будет смотреть на коня из плоти и крови, это только повредит совершенному образу, существующему в его голове. Нарисовав за свою жизнь десятки тысяч лошадей, мастер рано или поздно понимает – душа и опыт подсказывают ему, – что он уже вплотную приблизился к тому, чтобы изобразить лошадь такой, какой ее задумал Аллах. В рисунке лошади, сделанном в мгновение ока по памяти, заключено мастерство, знание и тяжелый труд; эта лошадь близка к лошади Аллаха. Но когда художник рисует уши, его рукой не водят накопленные за долгие годы знания. Он ни о чем не думает, не обращает внимания на то, что делает, а потому уши всегда выходят с изъяном, а значит – не похожими на те, что рисуют другие художники. Получается своего рода подпись.

Послышался шум шагов. Это подчиненные начальника стражи заносили в бывшее помещение книжной мастерской страницы, обнаруженные в домах каллиграфов и художников.

– Собственно говоря, уши и есть изъян человека, – сказал я, пытаясь заставить Кара улыбнуться. – У всех они разные, и у всех, что ни говори, уродливые.

– А что случилось с художником, которого выдали нарисованные им уши?

Я не сказал, что его ослепили, чтобы Кара не загрустил еще больше.

– Он женился на дочери падишаха. С тех самых пор этой уловкой, известной как «способ недиме», пользуются многие ханы, шахи и падишахи, желающие отличать работу одного художника из своей мастерской от работ другого. Способ этот хранится в тайне, чтобы по самому маленькому рисунку можно было определить, кто его сделал, как бы мастер ни отпирался. Самое главное – найти какую-нибудь мелкую подробность, не занимающую на рисунке главенствующего положения и часто повторяющуюся, такую, которую рисуют быстро, ибо не придают ей особого значения. Это могут быть уши, кисти рук, травинки, листья, конские гривы или копыта, даже ногти. Однако учти, что уловка срабатывает только в том случае, если сам художник не знает, что та или иная мелкая подробность превратилась в его тайную подпись. Усы, например, использовать нельзя, поскольку многие художники, зная, что рисуют усы по-своему, сознательно используют их в качестве скрытой подписи. А вот брови – можно, на них никто не обращает внимания. А теперь давай-ка посмотрим, кто из молодых мастеров прошелся своим пером и кистью по рисункам покойного Эниште.

Мы положили рядом рисунки, сделанные в разной манере для двух столь не похожих друг на друга книг, одна из которых, книга покойного Эниште, готовилась тайно, а другая, «Сурнаме», посвященная празднеству по случаю обрезания наследника престола, – открыто, под моим руководством. Внимательно рассматривая миниатюры с помощью увеличительного стекла, мы обнаружили следующее.

Первое. Прежде всего мы обратили внимание на один из рисунков для «Сурнаме», изображающий проход мастеров-меховщиков мимо султана, который наблюдает за шествием с галереи построенного по случаю праздника небольшого дворца. Один мастер, одетый в красный кафтан и подпоясанный фиолетовым поясом, несет шкуру лисицы с головой. Пасть у лисицы открыта, все зубы тщательно прорисованы. Точно такие же зубы мы обнаружили у шайтана из книги Эниште, то есть у того несчастного создания, полушайтана-полудэва в самаркандском стиле. Оба рисунка вышли из-под пера Зейтина.

Второе. В один из самых веселых дней празднества под окном, из которого султан наблюдает за шествием по Ат-Мейдану, появляется толпа воинов с пограничных рубежей; одежды у них разорваны, вид – изможденный. Один из них говорит: «О повелитель! Мы, твои храбрые воины, сражались с неверными во имя ислама, попали в плен и смогли освободиться, только оставив в заложниках наших близких. Однако, прибыв в Стамбул, дабы собрать деньги на выкуп, мы обнаружили, что здесь так все подорожало, что сделать это у нас нет никакой возможности. Для того чтобы освободить наших близких из рук неверных, нам нужна твоя помощь: дай нам либо золота, либо пленников, чтобы мы могли произвести обмен». За султаном, несчастными воинами и двумя послами, персидским и татарским, одним глазом наблюдает ленивая собака; ее когти, безусловно, нарисованы той же рукой, что и когти другой собаки, изображенной в углу рисунка из тайной книги, который рассказывает о приключениях монеты. Это работа Лейлека.

Третье. Рядом с акробатами, кувыркающимися перед султаном, и жонглерами, катающими по шестам яйца, сидит на красном ковре бритоголовый босоногий человек в фиолетовом жилете; он бьет в бубен, и пальцы у него сложены точно так же, как у женщины, держащей круглый поднос на красном рисунке из книги Эниште. (Зейтин.)

Четвертое. Вот мимо султана проходят дворцовые повара, толкая перед собой телегу, посередине которой на огне стоит огромный котел, а в нем готовится долма с мясом и луком; синие камни на розовой земле, по которой ступают повара, нарисованы той же рукой, что и красные камни на лазоревой земле, над которыми движется, не касаясь их, полупризрачное существо, названное Эниште Смертью. (Келебек.)

Пятое. Персидский посол долго пытался убедить нашего султана, повелителя вселенной, что шах испытывает к нему исключительно дружеские и братские чувства; когда же татарские гонцы принесли весть о том, что персидское войско готовится к новому походу против Османского государства, разъяренная толпа в мгновение ока сровняла с землей роскошный особняк, в котором жил посол, и ринулась на Ат-Мейдан, чтобы растерзать его самого. Водоносы бегут поливать площадь водой, чтобы прибить пыль; тут же появляются люди с кожаными бурдюками на спинах, готовые лить льняное масло на буйную толпу. На бегу водоносы и люди с бурдюками поднимают ноги точно так же, как бегущие воины на красном рисунке.

Последнее открытие принадлежало не мне, а Кара, хотя именно я, переводя увеличительное стекло с одной страницы на другую, руководил поисками. Однако Кара, страшась пыток и мечтая вернуться к ждущей дома жене, вглядывался в рисунки не менее внимательно. Так мы и провели все послеобеденное время, изучая девять рисунков из книги Эниште с помощью способа недиме и обмениваясь мнениями об увиденном.

Покойный Эниште ни одной страницы не доверил кому-нибудь одному из моих художников, к большинству рисунков приложили руку все трое. Стало быть, страницы часто путешествовали из дома в дом. На некоторых рисунках я обнаружил следы еще чьей-то руки и разозлился, подумав, до чего же бездарен гнусный убийца; однако Кара сказал, что эти осторожные мазки наносил Эниште, и мы не пошли по ложному следу. В конце концов стало совершенно ясно, что, если не считать несчастного Зарифа-эфенди, который делал для книги Эниште почти такие же заставки, как для «Сурнаме» (до чего же больно мне было это видеть!), и, насколько я могу судить, кое-где прошелся своей кистью по стенам, листьям и облакам, над рисунками работали только трое: Зейтин, Келебек и Лейлек. Лучшие художники дворцовой мастерской, мои любимые ученики, которых я пестовал с детских лет…

Я решил рассказать об особенностях дара, мастерства и характера каждого из них, думая, что это поможет нам в поисках. Получилось, впрочем, что рассказ я вел не только о моих учениках, но и о собственной жизни.

Зейтин

На самом деле его зовут Велиджан. Не знаю, есть ли у него какие-нибудь другие прозвища, кроме того, что дал ему я, потому что ни разу не видел, чтобы он где-нибудь ставил подпись. Будучи подмастерьем, он провожал меня в мастерскую по вторникам. Он очень горд, а потому, если бы унизился до того, чтобы поставить подпись, не стал бы ее прятать, желая, чтобы все об этом узнали. Аллах с избытком одарил его. Он может взяться за любую работу, от разметки страницы до заставок, и сделает ее легче и лучше, чем кто бы то ни было. Ни один художник в моей мастерской не сравнится с ним в умении рисовать деревья, животных и человеческие лица. Отец Зейтина, который, если я правильно помню, привез мальчика в Стамбул, когда тому было десять лет, в свое время учился в шахской мастерской Тебриза у мастера Сиявуша, славившегося умением изображать лица; через своих учителей Сиявуш был связан с художественной традицией, восходящей к монголам и китайцам. Подобно старым мастерам, которые полтора столетия назад осели в Самарканде, Бухаре и Герате, Зейтин рисует юных возлюбленных в китайской манере, то есть луноликими. Он всегда был замкнут: и в годы ученичества, и позже, когда стал мастером; как я ни бился, у меня не получилось до конца разобраться в его характере. Мне хотелось бы, чтобы он вышел за пределы столь глубоко укоренившейся в его душе монголо-китайско-гератской традиции, чтобы умел в случае необходимости вовсе забывать ее методы. Когда я говорил ему об этом, он, подобно многим художникам, перебирающимся из страны в страну, из одной мастерской в другую, тут же отвечал, что и так уже их забыл, да никогда по-настоящему им и не следовал. Большинство художников как раз тем и ценны, что хранят в памяти образцы, созданные старыми мастерами, но Велиджану лучше было бы их забыть – он, и так большой художник, стал бы тогда по-настоящему великим. Когда художник хранит так глубоко в душе то, чему научился от своих наставников, будто это грех, который он не может побороть и должен таить от других, то от этого бывает двойная польза, о которой сам художник и не догадывается. Во-первых, он испытывает чувство вины и отчуждения, а это помогает созреть его дару, если таковой имеется. А во-вторых, сталкиваясь с трудной задачей, он вспоминает то, что якобы забыл, и какой-нибудь из старых гератских образцов помогает ему справиться с новым предметом, новой историей, непривычной сценой. У Зейтина прекрасный глаз, а потому он умеет гармонично вплетать в новые рисунки то, чему научился у старых мастеров времен шаха Тахмаспа. В его работах традиции Герата и искусство Стамбула живут в согласии и становятся единым целым.

Ко всем своим художникам я хотя бы раз заходил домой без предупреждения; однажды пришел и к Зейтину. Его рабочее место сильно отличалось от моего, да и у других мастеров такого не увидишь: краски, кисти, раковины для лощения бумаги, подставки свалены в кучу, кругом грязь и беспорядок. Я не понимаю, как можно работать в такой обстановке, а он нисколько не смутился из-за того, что я увидел это безобразие. Еще надо отметить, что он не брался за работу на стороне, чтобы получить пару лишних акче. После того как я рассказал обо всем этом, Кара вспомнил, что, по мнению Эниште, Зейтина более других привлекали методы европейских мастеров и он научился использовать их гармоничнее, чем остальные. Я понимал, что в устах покойного глупца это была похвала; понимал также и то, что он ошибался. Как я уже говорил, мне известно, что Зейтин гораздо сильнее, чем видится со стороны, привязан к эпохе Бехзада, обычаям старых мастеров и вообще к гератской традиции, дошедшей до него через учителя отца, Сиявуша, и наставника Сиявуша, Музаффера. Поскольку я знал, что он стремится скрыть от других эту привязанность, мне все время казалось, что у него наверняка есть и другие тайны. Зейтин – самый молчаливый, самый замкнутый, самый коварный и лицемерный из моих художников (это я говорил про себя). Когда начальник стражи заводит речь о пытках, мне в первую очередь представляется Зейтин. (Мне и хочется, и не хочется, чтобы его пытали.) Глаз у него проницательный, как у джинна, он все видит, все замечает, в том числе и мои недостатки, но, как всякий человек без родины, пригревшийся на новом месте, предпочитает вести себя осторожно и не говорить во всеуслышание о чужих ошибках. Да, он скрытен и коварен, но, по-моему, не убийца. (Этого я тоже Кара не сказал.) Дело в том, что он ни во что не верит. И в деньги не верит, хотя трусливо их копит. А между тем убийцы, вопреки общепринятому мнению, получаются не из тех, кто ни во что не верит, а из тех, кто верит слишком сильно. Всем известно, что рисунок может быть вызовом Аллаху – да не постигнет нас эта участь! – и в этом смысле ни во что не верящий Зейтин – истинный художник. Однако сейчас мне кажется, что его дар уступает мастерству Келебека и даже Лейлека. Но я не возражал бы иметь такого сына, как он. Когда я говорил об этом, мне захотелось, чтобы Кара позавидовал Зейтину, – а то в его широко открытых глазах читалось лишь детское любопытство. Я сказал ему, что никто не может сравниться с Зейтином, когда тот рисует черными чернилами, делая для муракка отдельные изображения воинов и охотников, аистов и журавлей в китайской манере на фоне пейзажа, и прекрасных юношей, что сидят под деревом, читая стихи и играя на уде; нет ему равных в умении изобразить печаль влюбленных, ярость размахивающего саблей шаха, страх на лице удальца, отшатывающегося от напавшего на него дракона.

– Возможно, Эниште именно ему собирался поручить последний рисунок, на котором наш султан должен быть изображен так, как в работах европейских мастеров, – предположил Кара.

Он что, предлагает мне головоломку?

– Будь это так, зачем Зейтину после убийства Эниште уносить с собой рисунок, о котором он и так все знал? – спросил я. – Зачем ему вообще в таком случае было убивать Эниште?

Мы немного подумали.

– Может быть, в рисунке обнаружился какой-нибудь недостаток? – предположил Кара. – Кроме того, Зейтин мог раскаяться и испугаться. А может… – Он помолчал, раздумывая, и продолжил: – А может, убив бедного Эниште, он просто захотел нанести ущерб его книге или же взять себе что-нибудь на память? В конце концов, разве не мог он забрать рисунок просто так, без особой на то причины? Зейтин – большой художник и должен был с уважением отнестись к хорошему рисунку.