Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой
Шрифт:
А какие чудесные люди в твоей повести, какие запоминающиеся – попутчик самолетный, Мальва, да и вообще все. Как хорошо, что, став взрослой, ты стала и мудрей, и снисходительней к людям, жалостнее. Этим повесть сильно отличается от твоих первых вещей. Но путь уже к повести был очерчен и в «Фазане» и в других не самых ранних вещах, исключая первую книгу – повесть о больнице. Там – сама непосредственность не давала тебе быть нетерпимой, при такой судьбе, при таком испытании. Дальше, как на кардиограмме, зубец пошел вниз – это осознанное полностью зло жизни, бескомпромиссность чувствования, четкая черта, за которой только ад. Дальше вновь пошло по восходящей – положительный зубец – вверх. Это уже неизбежность понимания художником причин и следствий, а значит, понимание Бога и человека. ‹…› Очень хочется, чтобы ты и писала, это тоже твой долг. Ведь был же у Фридл долг перед живописью. М.б., весь героизм художника как личности в самых разных условиях, проистекает из долга перед искусством.
Доброе утро, мое солнышко! Вот и еще одно письмецо успеваю тебе черкнуть. Наступила весна. В окне зелень и синь. И кажется, что нахожусь не перед окном в листву и небо, а в некоем стеклянном аквариуме прямо под водой. Это ощущение усиливается оттого, что листва не качается от ветра, а находится в каком-то зыблющем состоянии, по зеленому проходит голубая рябь. Но рыб не видно, это наступила весна.
136
Лиснянская И. После всего. – СПб.: Пушкинский фонд, 1994.
Вот этим стихотворением я открою свой новый цикл в «Новом мире». ‹…›
Милая моя Леночка! ‹…› Вчера была на кладбище у Пастернака, туда меня отвезли, а оттуда меня медленно и внимательно вела назад жена Солженицына – Наталья. Люша [137] ее мне на кладбище представила, а она: «Да неужели Вы и есть Инна Лиснянская? Вас очень любит Александр Исаевич, читает вашу книгу “Дожди и Зеркала”. Русская поэзия не умерла, не пала, вот тому пример». И еще и еще много восклицательных слов, напирая на то, что сама она просто читательница, любящая меня, но главное – Исаевич, любящий меня читатель. И все в таком серьезно-возвышенном тоне, что я была совершенно ошарашена, как будто про меня и не про меня. Но ошарашенность моя длилась недолго, и опять – тревога за вас, за моих родных, моих единственных.
137
Елена Цезаревна Чуковская.
‹…› На улице лето, хоть и говорят, короткое, 23–24°. Все пышно – и деревья, и инфляция. О ней уже и говорить не хочется. А вот вся трава в саду уже наполовину в отлетевших одуванчиках и в островках незабудок. До чего же люблю я незабудки. Когда-нибудь, в свое время, они, как я и писала в тебе посвященных стихах, и надо мной будут голубеть, но это еще будет очень нескоро. ‹…›
Дорогая моя Ленусенька! ‹…› День на улице хорош, только долго не пройдешь. Но я однако почти совершенно здорова, посиживаю на лавочке-скамейке, оглядываю мутантную красу переделкинских незабудок, да и всей зелени.
По телику уже с какой-то садистско-мазохистской бодростью говорят, что будущий год будет гораздо хуже этого. А я себе смотрю еще сериал мелодрамы с налетом детектива мексиканского, он еще будет длиться целый год. Очень переживаю за героев и тем самым отдыхаю отлично. ‹…›
Читаю сейчас Гиппиус – двухтомник. Чудно о Блоке, да и вообще. Наших журналов не читаю – все почти в поставангардистской дури – сдуй игривую пену, и ничего не остается под ней. Не шампанское. А шампанским меня на днях угостила Нарбикова, которая, как она рассказала, читая своей дочке пушкинскую сказку, подставляет под царицу то морковку, то репку. У всей страны крыша поехала. ‹…›
86. Е. Макарова – И. Лиснянской
2 июня 1992
Мамочка, привет! Скоро твой день рождения, как бы мне хотелось засесть с вами на даче, я бы навезла мульон жратвы…
Что Лидия Корнеевна сказала про твою книгу? Кто что сказал?
Если можно, пришли еще пару экземпляров, я хочу здесь дать прочитать твоим поклонникам, Михаилу Козакову и Валентину Никулину [138] ,
они просили, а я не отдала подписанную книгу.138
Актер Валентин Никулин какое-то время жил в Израиле, даже вместе с Михаилом Козаковым играл в «Хабиме», для чего им пришлось заучивать наизусть ивритские тексты. Притом что в повседневности не могли и двух слов на этом языке связать. Никулин пил, часто оставался у нас ночевать. Потом Козаков уехал в Москву, вслед за ним и Никулин.
Мы с Диной [139] (южноафриканской) получили-таки 8000 долларов на сбор материалов по Швенку [140] и кукольным театрам гетто, так что в июле мы будем целый месяц в Европе, в архивах и по людям. Посмотрю, может быть, смогу взять как-то билет, включая Москву, но пока лучше об этом молчать. Это мечта!
Интересно, есть несколько вещей, а скорее, характеров, которые меня занимали с самого начала, и они постепенно проступают на сцене жизни, которая их как бы и не желает сегодня вовсе, – но я хочу.
139
Дина Каплан, художница по куклам, с которой я познакомилась в автобусе, едущем из Тель-Авива в Иерусалим, загорелась историей Швенка и захотела работать со мной над проектом восстановления кабаре.
140
Карел Швенк, создатель довоенного пражского кабаре «Никчемных дарований», стал звездой Терезина. В концлагере он поставил шесть кабаре, которые шли более 200 раз при полном аншлаге. Его «Терезинский марш» исполняется и поныне. Из Терезина Швенк был депортирован в Освенцим, оттуда в рабочий лагерь ХАЗАГ в Мойзельвиц. С наступлением Советской армии еврейских заключенных гнали 25 км по непроезжим дорогам, голых и босых. 27-летний Швенк умер от истощения в апреле 1945 года.
Интересно со стороны наблюдать за своей личной волей – раздумывать, насколько она и впрямь личная и какова мистическая сила тех ушедших в небытие людей, которые руководят этой моей волей. ‹…›
Я сидела над «Обсешеном», ввела в него новые элементы, соединила логически с пьесой, – вышла книга, если издам здесь, то вместе с «Фазаном» и «Стучит-гремит», – герои повторяются, да и конструкции те же.
В свободное время читаю по-чешски книги и архивные документы, ни до чего больше руки не доходят. Все туманнее становится замысел про Карла Швенка и кукол, – нужно освободиться от чувства, что эти 8000 долларов обязывают меня создать нечто, – театр никогда не был моей стихией, а сейчас я должна написать пьесу такого характера, чтобы ее можно было поставить и на Бродвее, и здесь. У меня была встреча с продюсером с Бродвея, очень скептическим типом, но он готов вести со мной диалог. Еще ребенок не зачат, а ему уже прочат невесту. Я к такому не привыкла, это мне мешает. В то же время я понимаю, что обычным путем свободной импровизации дела не поднять. Здесь нужно свободное наше российское воображение и американский жесткий профессионализм, не знаю, возможен ли такой альянс.
Тут Горби явился, не знает, как выговорить слово «евреи», – жутко смешно. Мы его титулуем в профессора философии, такие мы вот провинциалы… ‹…›
87. И. Лиснянская – Е. Макаровой
12–13, 23 июня 1992
Дорогая моя Ленусенька! ‹…› Спасибо тебе за лекарства, в данное время они мне противопоказаны из-за декомпенсации порока. Но самое противное уже позади, еще дня 3–4 посижу в комнате, а там буду выходить на лавочку-скамеечку, и даже в столовую.
Когда ты получишь это письмо, я уже буду щеголять в двух твоих вещах, в том платье, которое ты мне привезла (сейчас мне перешивают: за счет длины делают по бокам вставки). Чудное платье. А две недели тому назад я надевала твой костюм, нашла для него черный пояс, украсила могучую грудь цепочками и выплыла наружу. Полный отпад. Я, такая нецарственная, выглядела в нем королевой. Все так и ахнули. А день рождения буду в том, переделанном, ибо в нем не будет жарко. На дворе 23–25°, это для меня почти жара.
А книжки так в Москве и нет. Люди уже делают ксероксы – опять я подпольный автор. Звонили дней 15 тому назад и просили меня приехать в Санкт-Петербург на международную конференцию по Ахматовой, но я, понятно, не могу. Галя Корнилова, бывшая жена Владимира Корнилова и друг Ахматовой, приедет ко мне, чтобы из двух моих экземпляров сделать в Петербурге ксерокс. Она-то возьмет один экз[емпляр] под свою ответственность. Прекрасно понимаю, что слависты очень бы заинтересовались книгой, там бы, в Петербурге, если бы я приехала, и расксерили бы для себя. Но я ничуть уже не огорчаюсь. Такова мистическая судьба этой «музыки», а м.б., и моя судьба.