Имя твоё...

– Сто тридцать на восемьдесят, – констатировала Лика минуту спустя. – Нормальное. Может, ты поел чего-то? В такую жару…

– Лика, – сказал я, – со мной все в порядке. Просто устал.

Почему я не произнес вслух того, что думал, почему так и не сделал того, что хотел сделать? Неужели роль, которую один человек привыкает играть, а другой привыкает наблюдать, становится так же неотделима от сути, как маска, называемая лицом? Почему, когда меняется реальность, игра продолжается, а не заканчивается, не обрывается, как сказанное в финале «Дальше – тишина»?

– Тогда ложись, – сказала Лика. – Я поставлю вентилятор, в комнате дышать нечем, как ты здесь сидел все утро? Ты собирался купить кондиционер…

Да? Я не помнил такого желания. Впрочем, не исключено, что как-то, пытаясь унять Ликины рассуждения о докучливой израильской жаре, я и бросил, не подумав, мысль о необходимости покупки кондиционера, от которого воздух в комнате становится неживым. Да – холодным, но холодным, как холодно мертвое тело.

Вентиляторы я тоже не любил – мне казалось, что насильственный ветер выдувает из головы те немногие мысли, что еще там оставались.

Тем не менее, я улегся на диван, сбросив тапочки, и даже глаза закрыл, потому что реальность моей квартиры раздражала меня сейчас не меньше, чем женщина, ставшая на время частью этой реальности.

Мне показалось, что по комнате ходит не Лика, а Алина – это были ее легкие шаги, и ее, а не Ликины, мысли носились вокруг, будто легкие листочки бумаги, поднятые в воздух лопастями вентилятора. Листочки подлетали к моему лицу, и мне не нужно было раскрывать глаза, чтобы прочитать написанные на них тексты.

«Ты скоро вернешься ко мне», – написано было на одном листке, а на другом – «Разве ты уходил?» Третий листок, шурша, сообщил: «Мы с мамой говорим о тебе и обе плачем». И четвертый: «Веня, Веня, как же я тебя люблю»…

– Я тоже, – сказал я. – Очень. Очень.

– Что? – переспросила Лика. – Повтори громче, я не расслышала.

Листки закружились, будто карты в «Алисе», и слова, на них написанные, странным образом выпали и закружились отдельно, сталкиваясь, сливаясь и образуя длинный текст, будто нить, один конец которой я держал в собственном сознании, а другой исчезал в дальней дали – не в бесконечности, а еще дальше. И весь этот текст состоял всего из трех бесконечно повторявшихся слов «ты и я и ты и я и ты…» Потом «ты» обратилось в «я», и мы больше не были двумя существами, мы стали одним, как и было задумано, а мы этого еще не знали, и отделяли наши «я», хотя…

– Веня, – сказала Лика, – выпей кофе. Это твой любимый.

Надпись оборвалась, и с ней оборвалась какая-то мысль – очень важная для понимания происходившего, и теперь я уже не мог ни вспомнить, о чем думал мгновение назад, ни хотя бы начать мысль заново, чтобы продумать ту ее часть, что была для меня важнее всего на свете.

– Ну, Веня, – нетерпеливо сказала Лика, – потом будешь спать.

Я заставил себя открыть глаза и обнаружил, что комната изменилась, и Лика изменилась тоже, будто оборванная мысль, оставленная в подсознании, перекрасила мир совсем иными красками. Странное было ощущение – я прекрасно понимал, что в комнате не изменилось ничего: все вещи находились на своих местах, и Лика была такой же, как обычно, и кофе, который она мне протягивала, имел точно такой же запах, как вчера. Сделав глоток, я понял, что не изменился и вкус. Почему же я находился в полной уверенности, что это была другая комната и другая Лика, и только я остался прежним?

Наверное, все было наоборот, и изменился я, прочитав некую мысль в своем сознании, забыв ее, но все-таки впустив в себя и тем самым – изменившись. Принцип относительности: мы меняемся или мир, окружающий нас – все едино…

– Спасибо, – сказал я, – очень вкусный кофе.

Ужасный был кофе, неужели он всегда был так невкусен?

– Лика, – сказал я, передавая чашку, – у тебя никогда не возникало ощущения, будто ты живешь не в том мире, где находишься?

Прежде чем ответить, Лика поставила чашку на письменный стол около компьютера и почему-то прикрыла ее бумажной салфеткой.

– Знаешь, Веня, – сказала она, наконец, – мне никогда не нравилось играть в эти игры. Соня – это моя сестра, я тебе о ней рассказывала, она с мужем в Америке – да, так Соня обожала в детстве представлять себя принцессой или морской разбойницей, у нее это здорово получалось…

Лика присела на краешек дивана и принялась массировать мне пальцы рук – она знала, как мне это нравится, знала, что в такие минуты я готов благосклонно воспринять любые ее слова. Я непроизвольно застонал от удовольствия, Ликины прикосновения действительно были удивительно приятны, но сейчас они мне мешали, я не мог уследить за ее словами, бежал за ними, будто гончая за зайцем, но смысл все равно ускользал.

– А я всегда была сама собой и сама по себе, – продолжала Лика. – Человек – особенно женщина – всегда должен быть сам собой. Разве ты полюбил бы меня, если бы я была не такой, какая есть на самом деле, а изображала какую-нибудь… Ну, не знаю… Женщину-вамп…

– Никогда не смог бы полюбить женщину-вамп, – улыбнулся я. Фраза была совершенно нейтральной, и Лика поняла ее так, как ей хотелось, хотя я не вкладывал в свои слова определенного содержания. Ликины мысли прочитать было не трудно, даже не будучи экстрасенсом: «Если бы я была женщиной-вамп, ты бы не смог меня полюбить, значит, такую, какая я есть, ты меня любишь, верно?»

На молчаливый вопрос я дал молчаливый ответ – взял в свои ладони Ликины пальцы и пожал их, как мне казалось – нежно и со значением.

От этих необязательных прикосновений Лика расслабилась и, пожалуй, могла бы сейчас без обиды воспринять мое желание побыть в одиночестве.

– Лика… – начал я.

– Веня, – перебила она, – сейчас ты скажешь глупость, а я не хочу этого слышать.

– Глупость? – удивился я. – Почему глупость? Какую?

– Что все в мире меняется, и мы меняемся тоже. То, что мы делали вчера, сегодня нас уже не устраивает. И потому ты не поедешь к Хруцкому и не предложишь ему свой цикл статей о пирамидах.

Я и думать забыл об этом цикле, а Лика помнила и, похоже, думала о моих словах, сказанных… когда же я их сказал?.. Ну да, третьего дня, точнее – вечера, когда мы лежали рядышком, умиротворенные и благостные, горел только ночник, по радио станция «Вся музыка» передавала скрипичные сонаты Моцарта, и я сказал, что закончил, наконец, давно задуманный цикл статей о тайнах пирамид – не только египетских, но и майя, а также других племен и народов. Закончил, и теперь нужно подумать, кому предложить этот труд.

«Хруцкому в «Новости», – потянувшись, сказала тогда Лика. – У них есть рубрика «Тайны и открытия».

«Он мне неприятен, как личность», – пробормотал я.

«При чем здесь его личность? – с легким раздражением сказала Лика. – Ты знаешь, что он возьмет этот цикл скорее, чем кто-либо другой. И платят в «Новостях» чуть больше, чем в других газетах».

«Подумаю», – буркнул я, и разговор на том закончился, чтобы продолжиться сейчас, хотя мне вовсе этого не хотелось.

– Я не собирался говорить о Хруцком, – я сел, так что Лике не осталось ничего иного, как подняться на ноги. – Я всего лишь хотел сказать, что мне нужно еще поработать, и потому…