Имя твоё...
Шрифт:
– И у тебя, Веня, – произнес голос Алины, он звучал отдельно от нее, губы не шевелились, даже взглядом Алина не давала понять, что обращается ко мне с какими-то словами или вообще замечает мое присутствие.
– Что – и у меня? – спросил я и отшатнулся, потому что теперь от волос Алины исходил такой же холод, как от ладоней. Я сидел рядом с ледяной статуей, только что вынутой из морозильной камеры.
– У тебя… – громко сказала Алина, а, скорее всего, подумала, иначе я не мог объяснить странного равнодушия девушки, читавшей «Поттера», и старика, улыбавшегося своим мыслям. – Ты такой холодный. Ты будто неживой, Веня. Ты рядом, и тебя нет. Ты не смотришь на меня, ты больше меня не любишь?
Это был вопль, заглушивший все звуки в автобусе – даже радио
Хорошо, что я нашел в себе силы промолчать. Хорошо, что заставил себя не подать виду, будто ничего не понимаю. С точки зрения Алины я должен был понимать все происходившее – и объяснять ей, и вести за собой, и знать, что делать дальше. А как иначе? Иначе невозможно. Иначе действительно осталось бы признаться: да, я не люблю тебя больше.
А это была глупость, чушь и неправда.
Нужно было что-то делать с рукой – Алина сжимала мои пальцы так, что мне казалось: сейчас хрустнут костяшки. Холод распространится от пальцев по предплечью, достигнет груди и сердца, и тогда оно, конечно, остановится, потому что при абсолютном нуле останавливается всякое движение. Я рванул руку, и Алина выпустила мои пальцы. Я поднес их к губам и подул, хотя это уже не имело смысла – как только пальцы освободились, исчез сжимавший их холод, будто и не было никогда.
Пальцы дрожали, но не от мороза, а от нервной реакции, и я положил руки на колени – на этот раз свои, – Алина тоже держала руки на коленях и смотрела перед собой, а голос ее звучал в моем сознании, и в нем не было ничего, кроме вопроса, без ответа на который она не могла жить:
– Ты меня больше не любишь, Веня?
Люблю, – подумал я. Люблю. Люблю. Позволь только дотронуться до тебя и понять, что ты живая, а не холодная ледяная кукла-муляж, неизвестно как оказавшаяся со мной рядом в этом автобусе. Позволь мне…
– Веня, скажи это еще, Веня… Что любишь. Иначе я умру рядом с тобой. Ты такой холодный…
– Люблю, – повторил я вслух, едва шевеля губами. – Люблю. Люблю.
– Не надо кричать, я слышу.
– Ты сказала, что я холодный. А мне кажется, наоборот. Сейчас будет остановка в Хадере – ты сможешь встать, иначе могут подумать, что ты вообще неживая, и тогда…
– В Хадере? – голос Алины был удивленным. – В какой Хадере, Веня? Скоро Шереметьево, и нужно расплачиваться с таксистом. У тебя есть деньги? У меня с собой всего сотня. Рублей, а не долларов. И этого может оказаться…
– Погоди, – прервал я ее. – Ты считаешь, что едешь в такси в аэропорт Шереметьево, и я сижу рядом с тобой, и я холоден, как лед, и не обращаю внимания на твои попытки меня обнять…
– Я не понимаю, что с тобой, Веня…
– Я тоже, Алина. Но, пожалуйста, дай мне подумать минуту. Не уверен, что за минуту я что-то пойму, но дай подумать. Помолчи. Просто жди. Хорошо?
– Минута молчания, – улыбнулась Алина.
Господи, – подумал я. Если Алина права (конечно, права, разве есть у меня основания сомневаться?), то сейчас – именно сейчас, а не в какую-то другую минуту – она едет в такси в Шереметьево (зачем? Неужели собралась лететь ко мне, в Израиль – а билет, а виза, а багаж, наконец?), и рядом с ней сижу я – вялый, холодный, будто труп из морозильника. И здесь, со мной, такая же холодная и ничего не понимающая Алина. Но слышу я не ее, сидящую рядом, а настоящую, что в Москве пытается добиться хоть каких-то решений от муляжа, не способного самостоятельно даже повернуть голову. Я слышу Алину, она слышит меня, но это совсем не то, что соединяло нас недавно – если тогда мы составляли как бы единое целое (почему «как бы»? наверное – да, составляли), то сейчас играем роли абонентов на телефонной или какой-то беспроводной линии, мы способны слышать друг друга, но способны ли друг друга понять? Диалог словами – совсем не то, что разговор душ, особенно если видишь не собеседника, не любимую женщину и даже не ее отражение в зеркале, а
муляж, наведенную галлюцинацию, собственную фантазию…Какая фантазия? Вот рука Алина, она все так же холодна и даже холоднее, чем была.
А что мой муляж в Москве? Я не чувствовал его, у него не было со мной никакой связи – или была, но на уровне подсознания?
И что, в конце концов, все это означало? Как происходившее согласовать с законами природы, в справедливости которых я никогда не сомневался и не имел причины сомневаться даже сейчас, когда, казалось бы, нарушился самый справедливый из справедливых закон сохранения массы?
Пожалуй, я был неправ со своей идеей трех вселенных, вложенных одна в другую – слишком это просто на самом деле, мироздание устроено гораздо сложнее, может, сложнее бесконечно, и, в то же время, бесконечно просто, так же просто, как устроены бесконечно сложные фракталы Мандельбротта, о которых я даже статью как-то написал – год назад или чуть раньше. В свое оправдание могу сказать, что, работая в институте, я ничего не знал ни о Мандельбротте, ни о фракталах, варился в собственном соку, пытаясь объяснить то, что еще не имело даже определения. Написал несколько формул, которые тогда казались мне не столько внятными, сколько логичными, а сейчас, ощущая плечом холодную ткань Алининого платья, я увидел перед собой – не глазами, наверно, а тем осознанием неизбежности, каким является истинная интуиция, представшая мне даже не восходящим из подкорки знанием, но откровением, пророческим созерцанием – я увидел уходившую в бесконечность последовательность, ясную и понятную, объяснявшую все, даже то, что еще не случилось, но случится в ближайшие часы и чему я – мы с Алиной – буду не просто свидетелем, но активным участником… я видел и понимал, но у меня не было ни слов, ни понятий, чтобы вербализовать свое понимание. Разве что…
Да, так, как со мной разговаривало в письмах мое иное «я», каким я сейчас сам себя ощущал. Говоря с ним, с этим пока не понимавшим Веней Болеславским, я сказал бы так:
«Не двое. Не трое. Четверо или больше. Столько клонов у живой человеческой души. Изредка они соединяются в единую духовную структуру. Редко. Почти никогда. За всю историю человечества клоны души находили друг друга в реальном мире всего-то несколько раз, и тогда происходили события, казавшиеся невозможными, но столь же естественные, как любовь. Адам и Ева. Орфей и Эвридика. Айно и Кербела. Любовь, изменившая мир»…
Любовь, изменившая мир.
Айно и Кербела? Это кто? Сам себе я уже не мог ответить – только догадываться. Древняя история, о которой даже слухов до нас не дошло? Или – современная? Что мы знаем об африканских племенах или жителях Тибета?
Что изменила в мире любовь Орфея и Эвридики? Какие силы управляли тогда мирозданием, сколько миров сошлись в той единой сущности, что представляли собой сладкоголосый Орфей и прекрасная Эвридика?
Какие миры сошлись сейчас, чтобы мы с Алиной…
Что?
– Веня… – прошептала Алина. Та, что сидела рядом, прижимаясь ко мне холодной, как саван, тканью легкого платья? Или та, что подъезжала в Москве к стоянке такси в аэропорту Шереметьево и со страхом ждала момента, когда ей придется расплачиваться с водителем, а в сумочке всего сотня? Рублей, а не долларов…
– Погоди, – пробормотал я. Не нужно было ей сейчас сбивать меня с мысли. Минута молчания не закончилась. Но была ли у меня хоть какая-то, стоящая внимания, мысль? Была, да – я знал уже… почти знал, что происходило в мире. Нужно вспомнить.
– Алина, – сказал я, – это все он. Его дела. Валеры.
– Валеры… – эхом повторила она. – Как…
– Не знаю, – перебил я. – То есть, предполагаю, могу даже гипотезу… Но не сейчас, хорошо? Мертвый холод – что-то он сделал с нами, с тобой и со мной. И произошло это, когда Валера – помнишь? вспомни, если забыла! – расправился с теми, кто на него навалился, и посмотрел тебе в глаза.
– Да, – вспомнила Алина. – Ужасный взгляд. Не пустой. Наоборот. Как патока. Тягучий и сладкий. Если бы ты не позвал меня, Веня, если бы не сказал «пойдем», я бы…