Индивидуальная непереносимость
Шрифт:
– Не заговаривай мне зубы, милый ребёнок. Учи, сказала!
– Тогда бери инструмент, и начнём, – согласился я. – У меня времени в обрез.
Виолетта взяла в руки гитару. На корпусе было размашисто выведено: «Виолетта! Советую тебе никогда не брать гитару в руки». И подпись Владимира Высоцкого – известного всему Советскому Союзу гениального актёра, певца и бунтаря.
– Это что? – спросил я, указывая на надпись.
– Я гостила в прошлом году в Одессе у подруги. По вечерам у неё собиралась молодёжь. Болтали, играли на гитарах, пели. Однажды к нам на огонёк зашёл Высоцкий – оказалось,
– Понятно.
Виолетта уселась поудобнее на стуле и, наклонив голову к плечу, тронула струны.
– Я сыграю романс Гомеса.
Я хорошо знал этот романс. Он изучался в музыкальной школе, и мы с Агафоном его играли много раз, а Таня-гитаристка заставила меня отшлифовать его ещё лучше.
Виолетта играла очень слабо. Вместо уверенной в себе без пяти минут оперной певицы передо мной сидела неумелая ученица, которая едва справлялась с непослушными пальцами и струнами. На её усилия гитара отзывалась горестными стонами. Впрочем, этот стон у нас песней зовётся.
Когда Виолетта закончила терзать гитару, она выжидательно посмотрела на меня.
– Ну, каков будет вердикт, маэстро? Учти, я старалась, поэтому сильно-то не унижай.
– Хорошо, я буду не сильно.
– Я вся во внимании.
Я припомнил уроки своей вечно сопливой преподавательницы.
– Для начала тебе нужно научиться правильно сидеть. У женщин посадка иная, чем у мужчин. И не нужно буровить глазами пол. Это не заставит слушателей слиться с тобой в экстазе. Ты неправильно держишь инструмент, поэтому тебе неудобно. У меня есть ещё девятьсот девяносто семь крупных замечаний и десять тысяч пятьсот мелких, но в этот вечер я, так уж и быть, назову тебе только первую сотню. Не смейся, я серьёзно.
Я показал Виолетте, как нужно сидеть, как держать инструмент, поправил расположение пальцев на грифе и струнах. Виолетта с жалобным видом послушно выполняла мои указания. Между прочим, мне понравилось учить других. Оказывается, и без сопливых солнце светит!
Через полчаса Виолетта отложила гитару и неожиданно проговорила:
– Вадим, у тебя есть сигареты? Пойдём покурим.
Ничего себе! Я был так ошарашен, что смог лишь промямлить:
– Куда пойдём?
– В прихожую. Папка там всегда дымит. Имей в виду, мои родители не знают, что я курю. Для них я всё ещё маленький ребёнок.
Мы вышли в разрисованную кирпичами прихожую. Я достал сигареты, Виолетта вытащила из какого-то тайничка пепельницу, полную окурков. Закурили. Предполагается, что оперным певицам не свойственно курить, но было заметно, что Виолетта делает это с удовольствием.
– Зачем ты гробишь своё здоровье? К тому же я слышал, что никотин вредит голосу.
– Почему мне нельзя делать то, что я хочу? – пожала плечами Виолетта. – Фигушки! Нужно брать от жизни всё. Только смотри, чтобы Мелита не узнала. Для неё это будет за гранью добра и зла. Такого палева она мне не простит.
– Могила, – мрачно насупил я брови.
– Со стороны и не подумаешь, что ты такой прикольный, – улыбнулась Виолетта. – Ходишь вечно хмурый. А знаешь, когда
я обратила на тебя внимание?– Когда?
– Как-то мы с тобой столкнулись в музучилище на лестничной клетке, и ты сказал, что я похожа на хризантему. Помнишь?
Я не помнил, но на всякий случай кивнул.
– Я потом долго у зеркала крутилась. Всё пыталась рассмотреть, что за хризантему ты во мне увидел. Вот после того случая я тебя и заметила.
– А до этого в упор не видела?
– Не видела. Подумаешь, просто ещё один первокурсник.
Не знаю, что на меня вдруг нашло – может, Виолеттина тёплая улыбка, может, запах её духов, сводящий меня с ума, а может, крюшон вселил в меня уверенность, но я неожиданно ткнулся своими губами ей в губы. Виолетта тут же оттолкнула меня, но я успел почувствовать, что на какое-то мгновение её губы мне ответили.
– Ты офигел?! Дурак! Слушай, тебе в самом деле пора до дому, до хаты. Двигай, пока трамваи ходят.
Как я и опасался, на трамвай я опоздал. На остановке не было ни души. Автомашины изредка взрёвывали где-то далеко отсюда. В пятиэтажках быстро гасли окна. Усталый мухачинский люд укладывался спать. Пора было выбираться из этой глухомани. К ночи похолодало, поднялся ветер. Я спрятался от ветра за щит с надписью «Павших героев будьте достойны!», чтобы зажечь сигарету. Потом поднял каракулевый воротник пальто и, засунув поглубже руки в карманы, потащился по шпалам в сторону тётки, потому что пешком до своего дома я добрался бы только к утру.
До тётки идти было тоже не близко, но, к счастью, замёрзнуть насмерть я не успел. Немного отогревшись у батареи в тёткином подъезде, я вызвал лифт и поднялся на последний этаж. Оставалось лишь нажать на звонок, но сделать это мне не позволило хорошее воспитание. Ну, в самом деле. Стояла глухая ночь. За тонкой стеной из бетонных панелей крепко спали мои родные: тётка, дядька, двоюродный брат и их ласковая кошка Муська. В общем, все добропорядочные граждане были давно в постелях. Один я шатался по городу. Сам виноват. Не нужно было поддаваться чарам девчонки. А раз не устоял, ночуй теперь в подъезде, ловелас.
Ругая себя за слабохарактерность, я собрал коврики, лежавшие перед каждой дверью, соорудил себе подобие матраса, выкурил сигарету и, поплотнее завернувшись в пальто, задремал.
Я находился в кафе. За столом, накрытом белоснежной скатертью, сидели ребята: Жанна, Юлька, Настюша, Яна, Добрик, Лёка и Агафон. Не хватало лишь Анары и Светки. У них были жестокие, равнодушные глаза. Ледяные, как сапфиры. Они не шевелились, будто экспонаты в жутковатом музее восковых фигур. Я почувствовал себя неуютно.
Кто-то сзади коснулся моей шеи прохладными пальцами. Я обернулся. Это была Анара. Она была бледна странной рассыпчатой бледностью, словно чихнула в муку.
– Анара, рыбка, иди к нам, – без всякого выражения произнёс Добрик, смотря на неё с холодным прищуром.
– Я не просто рыбка, – сказала Анара звучным голосом Виолетты. – Я золотая рыбка.
Добрик больше не говорил. Анара улыбнулась мне улыбкой Виолетты:
– Вадик, а ты знаешь, куда отправляют сдохших золотых рыбок?