Индивидуальная непереносимость

Директора звали товарищ Кулиев. Аббас-Мирза Абдул-Гуссейн оглы Кулиев. Он приехал в Мухачинск из Баку, говорил с сильным акцентом, вид имел кислый, смотрел хмуро и что у него творится в голове было непонятно. Впрочем, товарищ Кулиев относился ко мне хорошо. Может быть, потому что, не считая свекрови, я, единственный на фабрике, произносил его имя-отчество без запинки.

В просторной святая святых царила тишина и сумрак, словно в закрытом на ночь спортзале. На стене скучал Ленин в рамке. Табличка на письменном столе директора предупреждала: «Курить можно. Денег нет!» Как бы подтверждая, что табличка не врёт, под орлиным носом товарища Кулиева дымилась папироса, наполняя кабинет синим туманом.

Многие кавказцы отращивают себе такую густую растительность на лице, что в ней можно устанавливать мышеловки, но наш директор предпочитал гладко бриться. Несуществующие усы не смогли скрыть от меня его улыбку – вымученную, как у человека, страдающего от геморроя. Протянув заявление товарищу Кулиеву, я присел на стул и тоже закурил.

Родители не курили, брат и друзья не курили, а я пристрастился к этой пагубной привычке во время экзаменов на аттестат зрелости. В школьные годы пару раз побаловался с пацанами, но мне не понравилось. Табачный дым вызывал кашель, и в чём прелесть курева я тогда не понял. В последнее лето детства мы собирались после каждого экзамена за школой, в тени раскидистых тополей. Кто-нибудь из пацанов доставал из кармана пачку сигарет и пускал по кругу. Мы стояли под тополями, пускали с важным видом дым в небо и казались самим себе взрослыми людьми. Очень скоро мне стало неудобно курить чужие сигареты, и я впервые в жизни купил это зелье. Но когда оно у тебя есть, ты обязательно начнёшь курить больше. Однажды я закурил не в компании одноклассников, а один. Потом ещё раз, и ещё… Через короткое время я вдруг обнаружил, что уже не могу обойтись без ежечасного вдыхания горькой отравы. Ну вот и всё – приплыл. Отныне не я решал, курить мне или нет. Отныне я был рабом табака. Впрочем, к увольнению с фабрики детских игрушек курение отношения не имело.

Товарищ Кулиев прочитал моё заявление с таким трудом, словно он учился грамоте на самокрутках из газеты. Потом он нахмурил сросшиеся на переносице брови, прочистил горло и заговорил горячим, как струя кипятка, голосом:

– Ты комсомолец, дорогой?

– Нет.

Я сказал правду. Это было невероятно, но факт. Я – единственный старшеклассник во всей школе – избежал приёма в комсомол. На все предложения комсорга я отвечал, изо всех сил изображая настолько больного юношу, что, казалось, только лучшие здравницы Крыма и Черноморского побережья Кавказа смогут поставить меня на ноги и то вряд ли:

– Считаю себя недостойным. Я слишком слаб и болен, чтобы приносить пользу комсомолу, а балластом мне быть стыдно.

В моём отдельном случае пропаганда ВЛКСМ, как организации, в которой состоят лучшие из лучших представители советской молодёжи, сыграла против себя самой. На моё признание у комсорга просто не находилось аргументов. Он попытался меня убедить в том, что я не так уж и плох, но я не сдавался:

– Не надо меня обманывать. Зачем сластить горькую пилюлю? У меня близорукость, плоскостопие и сколиоз – похоже, я долго не протяну. К тому же плохо учусь, нарушаю дисциплину, не знаю наших покорителей космоса, кроме Юрия Гагарина, конечно. Значит, я недостоин быть среди молодых строителей коммунизма. Мне нужно много работать над собой. Делать утреннюю зарядку, заниматься закаливанием и лучше питаться.

Роль смертельно больного юноши мне прекрасно удавалась. В общем, повезло. Школу я смог закончить без комсомольского билета, а после школы всем стало на меня наплевать.

– Вай! Как так – не комсомолец? – недоверчиво произнёс директор. – Ладно, пусть, но ты же советский человек! Даже некомсомолец должен быть в курсе, какое сейчас сложное международное положение. Наша родина в кольце врагов! И ты в такое тревожное время хочешь уволиться?

Товарищ Кулиев так укоризненно посмотрел на меня, как будто я дезертирую с передовой. Я ответил ему взглядом, в котором укоризны, по моим расчётам, должно было быть в два раза больше.

– Поймите, Аббас-Мирза Абдул-Гуссейнович. Я хочу быть гитаристом.

– И ты пойми, дорогой. Гитаристов много. Они как гравий на стройке, а хороший художник-оформитель редкость. Он как алмаз. Брильянт! Передумай, а?

– Не передумаю.

Я демонстративно поднял глаза и уставился на Ленина. Ильич делал вид, что наши дела его не касаются. Наступила мёртвая тишина. Мёртвая тишина владела кабинетом некоторое время. Наконец вздохнув, директор чиркнул авторучкой на моём заявлении.

– Ну, иди, Паганини!

Наша учёба в музыкальном училище началась со сбора моркови на совхозных полях. Обычная советская практика. Каждую осень по всей стране начиналась битва за урожай. На неё мобилизовывали всех, кто мог носить оружие: лопаты, ведра, мешки. Студенты-музыканты не были исключением. По утрам учащиеся всех курсов собирались перед музучилищем. Их ждали автобусы, расписанные ободряющими лозунгами: «Мы к коммунизму держим путь!», «Наша цель – коммунизм», «Кто не работает – тот не ест» и тому подобными. Погрузив в автобусы, бесплатную рабсилу везли в совхоз.

Отработав один день в качестве морковоуборочного комбайна, Агафон потерял интерес к сельскому хозяйству и отправился в поликлинику. Терапевт выдал ему справку, освобождающую от работы на свежем воздухе. Позавидовав брату, я тоже обзавёлся такой же справкой. Мы хотели сделать, как лучше, а получилось, как всегда. Когда на следующий день мы предъявили наши справки руководителю отработки – здоровому мужику с физиономией торговца ненавистью к лодырям – он направил Агафона на ремонт Центральной детской музыкальной школы.

– Вчера директор училища решил, что все вокалисты будут проходить отработку на стройке. Голоса необходимо беречь. В поле вокалисты могут простудиться, а в школе все работы идут внутри здания, – монотонно, словно радиоточка, вещал руководитель отработки.

– А я? – задал я вопрос.

Руководитель отработки строго посмотрел на меня глазами цвета самурайского меча.

– Ну и ты поработаешь с ними, раз тебе тоже нельзя на улице.

Центральная детская музыкальная школа располагалась в двухэтажном особняке дореволюционной постройки. Двор был завален стройматериалами и мусором. На втором этаже окна без стёкол прикрывал большой кумачовый плакат «Наш девиз – эффективность, качество, темпы!». Нас с Агафоном принял невыносимо помятый, как всегда бывает после получки, бригадир строителей, который был совсем не рад тому, что ему на шею повесили ещё двух бесполезных студентов.

– Ты с какого отделения? – буркнул он Агафону утробным басом, когда мы объяснили, что забрели на стройку не по ошибке и не в поисках туалета.

– С вокального.

– Ага? Не подфартило тебе, сынок. На вокальном самые бездельники-то и учатся.

Слова бригадира пропали зря. Агафон раскаяния не выказал. Молча выслушав указания и наставления нашего временного начальника, мы отправились знакомиться с ребятами из музучилища. Весёлый девичий смех подсказал нам, куда идти. Поднявшись по полуразрушенной лестнице без перил на второй этаж, мы заглянули в одну из комнат. Там на грязном полу сидели несколько парней и девчонок в заляпанных извёсткой спецовках и уплетали жёлтые дыни. Этих ребят мы не знали. На уборке моркови мы с братом держались вместе и успели познакомиться лишь с парочкой гитаристов старших курсов: Мишей Мухамедьяровым и Толиком Родиным.

– Привет всем, – сказал я, входя. Агафон следовал за мной.

– Ого, какой французик! – заметила красивая тёмненькая девушка с косичками, дерзко разглядывая Агафона. Остальные девчонки захихикали. Мне они все показались симпатичными, но тёмненькая была самой интересной. Чёткий овал лица, большие орехово-карие глаза, безукоризненно прямой носик, милый ротик арочкой с прелестными пухленькими губками. Агафон зарумянился. Он рос юношей скромным, почти без опыта общения с женским полом. Мама и одноклассницы не считаются.