Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
Что тут есть старого? Официантке двадцать лет, моей боли скоро тридцать, кирпичам в объятиях плюща — восемьсот, солнцу — четыре миллиарда… и все это сегодня ново, живо, обостренно.
— Нет, Роуэн, нет, нет, я не виновата, клянусь!
— А кто виноват? Зачем ты сказала? Не могла промолчать? Зачем выдала нашего отца?
В двадцать лет мой брат вел в Ванкувере благополучную жизнь гея. Был блестящим студентом Консерватории по классу скрипки и уже становился известным джазменом. Физически он меня больше не мучил — клеймил
— Она была и моя мать, Рена, и ты украла ее у меня, когда родилась. Она была и моя мать, а ты ее убила!
— Нет, Роуэн, не говори так, не говори!
— Буду говорить, потому что это правда!
— Нет, она попала в аварию!
— Ты — авария, Рена! Ты — единственный несчастный случай в жизни нашей матери!
Рена смотрит на дверь: люди входят, выходят, и каждый заключает в себе Фивы, Трою, Иерусалим… Как им удается правильно ставить ноги при ходьбе, улыбаться, делать покупки — и не умирать от боли?
Ингрид — она уже доела — накрывает ладонью руку Рены, затушившей в пепельнице сигарету.
— Довольно, милая, прошлое — это прошлое, и пусть оно остается в прошлом. Я расплачусь, потом зайду в туалет… Сейчас уже без четверти четыре, если мы хотим попасть в последний музей, нужно поторопиться.
Симон ищет взгляд Рены, его глаза покраснели от слез, она упорно не снимает темные очки, но, когда он протягивает ей руки ладонями вверх над грязной посудой, делает ответный жест. Симон изо всех сил сжимает пальцы дочери.
— Папа…
— Малышка. Прости меня.
Рена с улыбкой, больше напоминающей гримасу, отнимает у отца ладони и достает Синий путеводитель, чтобы спрятать за ним огорченное лицо.
— Нужно выбрать галерею, — говорит она. — Их здесь слишком много…
— Ой вэй[225], — отвечает Симон. — Уффици я сейчас вряд ли одолею.
— Ну и черт с ней, с Уффици! — смеется Рена.
San Marco[226]
Вернувшаяся Ингрид сообщает:
— Туалет здесь безупречный! Можем отправляться…
— Подожди, — говорит Симон. — Рена ищет для нас место поспокойнее Уффици.
— Зачем? — удивляется Ингрид. — Многие мои подруги говорили, что это самое главное.
— Вот послушай, — отвечает Рена и начинает читать вслух из путеводителя: «Невозможно не попасть под очарование атмосферы этого места: музей Сан-Марко, прекраснейший из тосканских монастырей доминиканского ордена».
— По-моему, идеальный вариант! — радуется Симон.
— К тому же это всего в двадцати минутах пешком, гораздо ближе, чем Уффици.
Ингрид сдается, и «караван» с грехом пополам начинает движение.
Двигаясь к улице Чезаре Баттисти[227], Рена продолжает читать: «Кельи монахов украшены фресками Фра Анжелино. Библиотеку выстроил Микелоццо[228]. Много портретов, среди которых особенно интересен Савонарола работы Фра Бартоломео[229]…»
— А кто это? — спрашивает Ингрид.
— Ну как же, вспомни, — отвечает Симон, — приор монастыря, фанатик, хулитель нравов, бесноватый оратор! Сожжем свое тщеславие перед
лицом Всевышнего!— Ах да, вспомнила, — кивает Ингрид.
— Когда он входил в собор, чтобы прочесть проповедь, верующие простирались ниц. Тысячи лбов глухо стучали об пол, губы повторяли: «Меа culpa, теа culpa, теа maxima culpa[230]».
— Протестанты ничего подобного не делают, — комментирует Ингрид.
— Мы почти у цели, — объявляет Рена, — осталось перейти через площадь, вход прямо напротив…
Зря она это сказала. Поднимаясь на эспланаду площади Сан-Марко, Симон спотыкается.
«Ничего страшного, — думает Рена, — он удержится на ногах…» — и видит, как отец падает.
«Не беда, — говорит она себе, — он успеет смягчить падение руками…»
Не успевает — руки сгибаются и падают, бессильные и бесполезные.
«Ничего страшного, — повторяет Рена, — толстый живот убережет его от жесткого приземления…» — но Симон у нее на глазах бьется лбом об асфальт.
Можно подумать, что Савонарола «достал» Симона через века. Заставил его каяться именно здесь и сейчас.
Grande problema[231]
Прощай, Сан-Марко.
Что мы делаем. «Что мы здесь делаем?» — спрашивает Рена у своей Особой подруги, но Субра не знает.
Симон лежит на земле, его лоб сильно кровоточит. Человек шесть прохожих окружают беднягу, помогают ему встать. К счастью, совсем близко есть лавочка. Ошеломленная Ингрид садится рядом с мужем.
«Ей тоже может стать дурно, — говорит себе Рена, — почему нет, все бывает. Но завтра утром я сяду в самолет, обязательно сяду. Ничто мне не помешает…» Она достает из кармана бумажный платочек, осторожно вытирает кровь с отцовского лба.
— Ghiaccio![232] — восклицает какой-то парень.
Ну конечно! Им нужен лед. Рена бежит в кондитерскую-пекарню, сверкающую хромированным оборудованием, благоухающую шоколадом. Посетителей много, все одеты дорого и шикарно. «Ghiaccio!» — повторяет она молоденькой официантке, пытаясь жестами объяснить случившееся. Мозг помимо ее воли отмечает детали внешнего вида собеседницы: тщательно нанесенный макияж, отлично сидящую униформу, розовые оборки фартучка, лиловые ленты в волосах, пурпурный лак на ногтях. «Все бы отдала, чтобы снять ее… как друга… как заложницу…»
Девушка передает ей лед: красивый целлофановый пакет с маленькими белыми кубиками. О, grazie! grazie![233] Рене хочется расцеловать ее.
Выскочив на улицу, она издалека замечает на газоне в центре площади живую картину «Туристы в беде», составленную членами ее семьи. На лавочке сидит старик с окровавленным лицом, вокруг суетится растерянная жена, добросердечные прохожие отправились по своим делам. Рена присоединяется. «Да, я дочь этого человека, и думать мне нужно только об этом. Не о беспорядках во Франции, не о кельях монастыря Савонаролы, а об этом. Вот лед, папа! Не волнуйся, все будет хорошо, я люблю тебя, папочка…»