Инга. Мир
Шрифт:
— Фу. Устала. Вот тебе шоколад. Ешь и рассказывай. Энона…
— Энона — это нимфа, — повела рассказ внезапная спутница, — она была первая жена Париса. В общем, там все ужасно печально. Он ведь ее бросил. А потом…
— Я думала, ты о себе расскажешь.
Та вздохнула и с удовольствием откусила развернутую шоколадку.
— А я о себе. Он такой прекрасный. И совершенно недосягаемый. Я смотрела-смотрела. С выражением. Ну, вы знаете, как. Вот так вот…
Она прожевала и подалась грудью к коленкам, раскрывая блестящий от помады рот. Захлопала нарисованными глазами.
— А ему совершенно все равно. Будто я человек-невидимка! Я страдала. Да! А после решила тихо уйти, чтоб не мешать его счастью. И ушла. И вдруг тут. Сейчас. Я так обрадовалась! Даже не закончила номер! Мне Абрикос кричит, куда, а ну быстро обратно. А я к нему, прям на руках меня вынесли, поставили, все смеются, хлопают.
— А он?
Скорбно зашуршала в ответ фольга, прошелестела рвущаяся бумага.
— Сейчас, — отозвалась, поспешно жуя, Энона, — вот, да. Он на меня посмотрел, как… как…
— Ну, перестань.
— О-о-о…
Инга секунду подумала и обняла дрожащие плечи. К ее щеке тут же привалилось мокрое лицо.
— Ы-ы-ы, — продолжила Энона. Рукой с шоколадкой вытерла глаз, размазывая черные зигзаги.
— Он мне сказал, я не хочу тебя видеть! Ты! Он так сказал. Ты! О-о-о…
— Ну. Пока вроде ничего страшного, а?
— Сказал, что я… — девушка сделала еще одну попытку и снова прервалась на рыдания. Инга тряхнула ее плечи.
— Ну-ка, соберись. Если не получается, просто доешь шоколад, а? Хочешь, я тебя провожу, где ты там, живешь?
— А топиться? — трагически осведомилась Энона.
— А завтра. Проснешься, умоешься, станешь на человека похожа. Поглядишь на себя, подумаешь, а я красивая. И глядишь, еще поживешь?
— Вы добрая! Но мне нельзя. Я испугаюсь утром. Я решила! Вот. Доем вот.
— Пить хочешь?
— Да, — девушка быстро взяла поданную бутылку. Напилась и, шмыгая, вернула Инге.
— Понимаете, он хороший. Ему просто запретили со мной. У него мать такая. Чудовище. Она ему все запрещает! Потому что я летом, танцую, за деньги. Она забрала его с собой, когда ушла от отца. И теперь издевается. А я… я бы так любила его! За нее тоже-ээээ…
Инга вспомнила, как хотела детскую фотографию Горчика, как маялась тем, что у того украли столько любви, и хотела, дать ему, сколько сумеет. Господи, бедный рыдающий ребенок, сколько ей — шестнадцать, семнадцать? Время идет, а проблемы все те же. Такие же злые и, кажется, нерешаемые.
— А вы. Давайте вы ему скажете!
— Что?
Девушка откачнулась, прижимая к груди руки и глядя на Ингу с восторгом.
— Скажите ему, что вы приехали, за мной, что вы вот — моя мама. И что я его люблю, скажите. А меня забираете. И он никогда-никогда больше. Не увидит.
От нарисованной картины у нее задрожали губы. И она снова привалилась к плечу Инги.
— Детский сад какой-то, — сказала та, — ну подумай сама, вы тут, считай, взрослые, сами, дискотека, ты вот танцуешь, работа, да? И вдруг матери какие-то.
— А он? Почему он тогда? Ему можно, а мне, значит, нет? Я тоже хочу. Только чтоб моя была — прекрасная. И любила. И пусть он знает!
— А
твоя где? Настоящая мама где?— Нету ее. Уехала с экспедицией в Гоби и там пропали они. Вы может, слышали, это пятнадцать лет назад. В газетах писали. И в новостях.
— Нет, — повинилась Инга, — не помню. Извини. Ты значит, без мамы росла?
— Вы скажете ему? Пожалуйста!
— А ты не станешь топиться?
Энона задумалась ненадолго. И вздохнула, расставаясь с прекрасной трагической картиной.
— Нет. Если он узнает от вас, как сильно я люблю, только его. Подожду. Ну, может, потом утоплюсь, если он меня не полюбит.
Голос ее задрожал выжидательно. Инга молчала, обдумывая авантюру. Девочка ей внезапно понравилась и она немножко позавидовала тому, что у них, у обоих, все в полном разгаре. Топиться собралась, вот уж…
— Слушай. Такое дело. Соврать я не смогу. Ну, это долгая история. Если хочешь, приведи его сама. Я подожду. А уж сказать, что ты его любишь, смертельно, и что я еле отговорила тебя топиться, это я сумею. Даже обругать получится, чего он над тобой издевается-то, тоже мне, герой, мамой решил прикрыться.
— Я… то есть я скажу ему, да? Что вы, приехала, скажу, моя мама! И хочет сказать!
Девочка быстро встала, вытирая пальцами краску под глазом. Вытянула руку, показывая за черные головы, на кого-то, Инге невидимого.
— Вот! Он не ушел. Ходит там. Смеется.
— Так веди. Пока не сбежал.
Инга обхватила коленки, и нахмурила брови, улыбаясь. Сейчас нимфа Энона притащит огненного мальчишку, и все сама за нее соврет. А Инге останется только пересказать, как та бежала топиться. Без варенья и шоколада.
Огни за черными силуэтами мелькали и вспыхивали. А девочка уже торопилась обратно, таща за руку нехотя идущего парня. Широкоплечего, с темной лохматой головой.
— Вот, — сказала торжествующе, толкая его к сидящей Инге. А та, открывая рот, молча смотрела снизу.
— Мам? — удивленно спросил Олега, вытряхивая свою руку из пальцев Эноны, — ты чего тут?
— Э-э… — Инга огляделась и снова уставилась на сына.
— Я не понял, — тяжело сказал Олега, поворачиваясь к блестящей страдалице, — Нюха, ты чего снова наворотила? Где мать? Твоя, в смысле?
— Так вот! Вот же вот! — тонкая рука повисла в сумраке. Девушка затопталась, переводя обведенные черным глаза с мрачной фигуры Олега на сидящую Ингу.
— Ага, — вдруг догадалась Инга, — это я значит, чудовище? Злобная тетка, не даю мальчику жить и дышать. Вы чего, ребятки? Да вы… Олега, а ты?
Встала, дергая сумку, что сваливалась на локоть.
Олега отвернулся, и вдруг заорал на съежившуюся девушку:
— Блин, Нюха! Ты вообще когда-нибудь думаешь головой? У тебя ум есть? Хоть маленький! Ты чего тут плела? Вечно с тобой! Мам, она что тут?
— Я тебя люблю, — Нюха-Энона ступала, в одну и в другую сторону, хватая Олегову руку и не давая ему отвернуться, — люблю-люблю-люблю! А ты! О-о-о!
— Ладно, — Инга рассмеялась, заправляя за ухо волосы, — пожалуй, я пойду спать. Олега, ты следи, чтоб не утопилась, и купи ей шоколадку, что ли. Одну она уже съела. Страдалица.