Инга. Мир

Инга выставила ладонь.

— Стоп. Если вы поругаетесь, сейчас, я чокнусь.

— А пусть не жалеет кого не надо!

— Всех надо, — в упрямом голосе зазвенели слезы, — как это — одного жалеть, а другого нет? Стареньких особенно жалко.

— Мам! — заорал Олега, хватаясь за голову, потом облапил сердитую Нюху и усадил рядом, прижимая к себе и морщась от лезущих в лицо растрепанных волос.

Инга прерывисто вздохнула. Кажется, он пережил. Не все же такие античные Федры, Михайлова, некоторые видят жизнь по-другому. Или эта девочка смягчила все, Олега доволен, как слон, что увел ее у соперника, и что она, оказывается — жалела старенького.

— Купаться? — предложил Олега из-за кудрявой макушки Нюхи.

— Да, — поддержала его девочка, — а я станцую, для твоей мамы, я ее станцую.

— Понеслось… ладно, двинули, — он поднялся, ухватывая Нюху поперек талии, и заговорил сочным, тут Инга вздрогнула, совершено каменевским голосом:

— О, нимфа, как тебя, Энциона! Нет, Эхинацея! Вдвоем мы увлечемся… нет, повлечемся…

— Повлачимся, — подсказала Инга, стаскивая с веревки гордеево полотенце.

— Да, точно! И Федра с нами в море омоваться. Нет, пениться пойдет.

— Олега, достал!

Олега поставил терпеливую Нюху. Выпятил живот, помавая в воздухе руками.

— Терпи теперь. Нынче я Петрович и это налагает. Я так сказал? Или — накладывает? Второе как-то странно звучит. Нюха! Ты купальник хоть взяла? Здрасти. А как же? Мам, выдай ей там чего. А то я украду Гордея трусы, с веревки.

— Болтун. Если я увижу Нюху в гордеевых трусах, у меня крыша точно поедет.

Втроем они вышли за калитку, где ничего не изменилось, где стоял дивный летний день, полный солнца, сверкания воды и радостных криков.

— Он такой прекрасный, — рассказывала Нюха, держась за руку Олеги, и оглядываясь на Ингу, — ой, да. Прекрасный. Но я его боюсь, он как волк. Лесной волк Гордей.

— Ты ж его один раз видела!

— Все равно. Я его, наверное, люблю. Потому что он тебя любит. А еще любит вас, Инга. Потому что вы прекрасная совершенно.

Втроем они ушли на пустой кусочек пляжа, подальше от валяющихся тел. Инга вместе с ребятами выкупалась, улыбаясь тому, как худенькая Нюха затягивает бантиками шнурки на выданном ей купальнике, а сама она была в черном спортивном белье — трусиках и короткой майке. И села, рядом с Олегой, когда он похлопал по старому коврику, приглашая.

— Нюха будет тебя танцевать.

— Как это — меня?

Мальчик улыбнулся, продирая пятерней мокрые густые волосы.

— Смотри.

Девочка стояла на мелком прибое, спиной к ним. А после, раскидывая тонкие руки, медленно стала совершать плавные движения, ничего ими не рассказывая, как стесненно готовилась увидеть Инга. Просто вдруг стала сама — как свет, как далекие детские крики, как легкий горячий ветер, что приходил высушить волосы и улетал, играть мириадами искр, укладывая их на гладкое полотно воды.

И глядя на плавные изгибы, и волосы, что свешивались выгоревшими нитями с худенького плеча, окунались в воду и подхватывались рукой, Инга перетекла в него, своего выросшего сына, в котором теперь живет и болит эта странная девочка, которую вечно придется спасать, от тех, кто захочет, потому что она идет ко всем, с ясной верой в прекрасное. Бедный мой счастливый мальчик…

А когда девочка повернулась и подошла, укладываясь на песок, и поднимая к Олеге лицо, вдруг подумала еще об одном, пугаясь уверенности, возникшей в мыслях.

Как я скажу ему, Сереже, о том, что сделала тогда? Через день после нашей с ним ночи.

И ее страх не касался слова «как», а относился к тому, что все сомнения кончились. Скоро, совсем скоро она его увидит.

— Мам?

— А? Извини. Я что-то…

— Я говорю, мы с Нюхой к пацанам сейчас. Ты с нами?

— Нет. Олега, вы идите. Я одна побуду. А вечером, к дискотеке, обязательно приду.

Они уходили к дому, где осталось прозрачное платье Нюхи. Почти одного роста, Олега большой, с тяжелыми плечами. А она такая — комар-долгоножка. Инга улыбалась, лежа и разглядывая снизу уже далекие фигуры.

И ведь не поняла, что они родня, несмотря на внешнее сходство сына и матери. Почему? Ну да, он же такой — прекрасный. Везде-везде. А она была просто добрая спутница на ночной тропинке.

11

Небо туманилось легкой дымкой, и ветер шел с моря, свежел, расчесывая облачные пряди, комкал их, стаскивая в легкие, нежных очертаний облака и тогда побледневшее было солнце снова ярчало, брызгая светом. Такая тихая поутру морская гладь подернулась крупными грядками ряби, они превращались в череду бегущих на песок волн и кое-где на макушках вспенивались белые гребешки.

Обменявшись несколькими словами с Гордеем, что вернулся и снова ходил по хозяйству, точил старую тяпку, уставив ее между жилистых ног, Инга взяла оба фотоаппарата и, надев поверх купальника свой удобный сарафанчик, ушла к воде.

Села на сложенный коврик, устроилась удобнее, и стала медленно снимать, ловя в объектив волны, что набегали и набегали без устали. Такие регулярные, одна за одной, и такие разные в своей регулярности. Старая привычная камера удобно лежала в руке, Инга ее знала, и знала, когда плавно нажать спуск, чтоб не пропустить нужное состояние воды.

Волны, они такие. Сперва колеблется гладь, приподнимаясь и идя к берегу, вырастает мягким гребнем, украшенным пенкой. Потом заворачивается, словно оглядывая себя сверху, и закрутив макушку в пенный сверток, выкатывается к песку, хватая невидимыми водяными пальцами обрывки морской травы, горсти песчинок, мелкие ракушки и камушки. И — растекается, хлопнув себя о мокрую желтизну. Уползает обратно, прихватывая в обмен другую ракушечно-галечную мелочь.

Инга слышала, как волна говорит. И знала, под какое ее слово нужно придавить пальцем блестящую кнопку, чтоб не опоздать. Иногда правильный кадр получался слету. Толстый сверток, в разрывах которого видно тайное нутро, пустота, полная воздуха. Или — фейерверк белых капель, что в кадре повиснут на фоне воды, смешанной с набранным песком. Или длинные языки влаги на песке, обрамленные мелкими радужными пузырьками.

В этом было что-то шаманское, сидеть, слушать, встраиваться, будто ты сама — волна, совершающая вечную последовательность. И это возвращало ее на свое место в мире. Так же, как мерный шаг по степным тропам, или как уютное ночное сидение перед компьютером, когда на экране чередой идут отснятые снимки, и десяток исчезает, чтоб после оставить один, самый нужный, на котором мир, увиденный ею, его небольшой вроде бы кусочек, вдруг обретает свой голос.

Думать не буду, так думала она, откидывая со лба пряди и следя через видоискатель. Буду просто снимать. Нажала. Прислушалась. Нажала. Увидела за спинами мелких — очередную побольше. Прислушалась, нажала. Не успела, ничего, ждем дальше.