Инга. Мир

— Мом ушла ловить волны, — так докладывал Олега Виве, когда вместе с террасы смотрели на сидящую у воды темноволосую фигуру.

Тут, на просторных песках Татарской бухты ветру было, где погулять, а крупный песок, белеющий плоскими насыпями колючих круглых ракушек, делал воду прозрачной, почти белой.

Надо сделать отдельные папки, каждой воде свою, думала Инга, нажимая на спуск снова и снова. Цвет воды, форма волн и прибоя, оно такое разное — везде. Меняя позу, улыбнулась. Виртуальная уборка, как и обычная, с протиранием пыли и раскладыванием мелочей по местам, это так успокоительно. Привести в порядок свои снимки. Свой дом. Себя.

Она положила старую камеру и взяла новую, подаренную сыном. Но иногда заведенный порядок хочется нарушить. И нужно нарушить. Взять в руки новое. Злиться, что все непривычно, и вроде бы хуже, чем правильный давно устоявшийся порядок. Но уже знать — после эти изменения встроятся в ее мир, делая его больше. Но не выбрасывать старое. Петр сказал — будто не было ничего. Он выбрасывает. Берет новенькое, свежее, съедает кремовую розочку с куска торта, и, отвернувшись, уже торопится к следующему свежему, новому красивому. Наверное, в этом есть своя правда. Для кого-то. Но не ей она. Время ползет или несется вскачь, и вроде бы, всегда течет в одну сторону, неумолимо. Для нас, для людей. Но кто сказал, что мы знаем о нем все? Можно ли жить в коротком, постоянно ускользающем настоящем? Отшвыривая прошлое, которое, как бы, не пригодилось и вообще, ушло, потускнело, изменилось. Да полно! Так же, как нельзя жить только мечтой о будущем, или перебирая воспоминания, ей — Инге, не хватает краткого сегодня. Для ее — Инги — жизни. Пусть Петр объедается сладким сегодня. А ее сундуки пусть будут набиты прошлым, чтоб его можно было вынимать и разглядывать, восхищаясь или грустя.

Выкупавшись, она вернулась к дому. Улыбнулась в ответ на вопросительный взгляд Гордея, не стала ему ничего говорить об утреннем разговоре. Пусть просто видит — она успокоилась и кое-что в сундуке прошлого перетряхнула, укладывая удобнее. Конечно, Олега после еще будет думать, и наверняка страдать и обижаться, все же для мальчика отец это важно, очень важно. Но все же то, что узнал, оно не смертельно. Бывают у людей трагедии более злые, и пусть всякие несчастья обходят стороной ее любимого болтливого Оума.

— Борщ сам сварю, — распорядился Гордей, громыхая помятой, но уемистой алюминиевой кастрюлей.

— Я могу, картошки там…

— Не. На тот край сходи, дом четыре, ну, увидишь, зеленые такие ворота, с виноградом. Купи парням сметаны. Лиза корову держит хорошую. Банка вот чистая, в обмен отдашь. Денег-то есть?

— Да. Я куплю.

Она взяла полотняную сумку с пустой банкой, сунула в карман сарафанчика денежные бумажки. И под пристальным взглядом Гордея вышла через уличные ворота на единственную длинную улицу. Идя по пыльной, каменной от жары глине, передернула плечами. Чего он так смотрит, на нее? Будто что-то знает или хочет сказать, да никак не говорит.

Калитку в зеленых глянцевых воротах дома номер четыре открыла девочка лет десяти, с мокрой черной косой на плече мятой футболки, в розовых трикотажных штанишках и с пластмассовой щеткой в руке. Выслушав Ингу, закричала в аквариумный зеленый полумрак осененного виноградом двора:

— Тетя Лиза! Тут за сметаной.

Из-за угла времянки быстро вышла женщина, вытирая руки краем цветастого передника.

— Сметанки, — пропела сладким голосом, цепко оглядывая Ингины смуглые плечи и спутанные ветром волосы, — а то, конечно, сметанки. А яичек не надо ли? Или сальца? У нас свое. С прослоечкой. Не сало, чисто бисквит, прям хоть картину рисуй. А вы где отдыхаити? Вы у Гордея, да?

Она засмеялась, подталкивая Ингу за угол времянки, мелким четким смешком, отделяя паузами одинаковые ха-ха.

— Ха-ха-ха, — та то кто ж надоумил, вы такая с виду культурная женчина, а выбрали сарай сараем. Ха. Ха. Ха. Вы б ото лучше поглядели бы, у нас, к примеру, три комнаты, да еще домичек, отдельный. Толик исделал люкс, специально, там и кондишин, и душик свой, и туалет. А если подешевле, там комнаты, завтра как раз мои москвичи едут, одна и свободная. Поглядите?

За углом царила белая жара, виноград кончался на краю беседки, а перед входом в огород небольшое пространство было оформлено под детскую площадку с альпийской горкой. Стоял тут на новеньких плитках надувной бассейн с набросанными рядом игрушками. Толпились вдоль забора пластиковые стулья вокруг белого стола, и цветной зонтик кидал на столешницу радужную тень.

— У нас культурно, — гордо похвасталась Лиза, туже стягивая на талии передник, — мы ж понимаем. Вот — для деток. И чтоб вечерком посидеть, видите? Винца попить домашнева. У нас свое винцо, без сахара, чисто сухое, беленькое. И недорого. А тут, это я тут цветочки сажу, и горочка. Видите? Я вам визиточку сейчас.

Полная загорелая рука нырнула к животу, в карман передника, и Инге была вручена визиточка, с глянцевой картиночкой и телефонами.

— Да, — сказала она, суя ее в свой карман, — спасибо. Я отдам, если ко мне гости.

— А вы что ли не с Москвы? — скучно удивилась Лиза.

— Нет. Я в Керчи живу. Сюда с сыном приехала.

Хозяйка вздохнула с досадой. Но, минуту подумав, снова оживилась:

— Та, что у вас там в Керчи-то. Пролив, да заводы. Правильно вы приехали. И гостей сюда везите. Своих москвичей. Есть же у вас свои москвичи? — она засмеялась, всплескивая руками, — та они у всех есть. Ха. Ха. Ха…

Инга кивнула.

— У нас даже сайт есть, в интернете, — гордо сообщила ситцевая Лиза, подхватывая надувную лошадь и усаживая ее на стул в тенечке, — Мишка исделал, чтоб говорит, мама, все было цивильно. Чтоб люди ехали. Там адрес, у визиточке. Мы ж понимаем. Море у нас хорошее, но и чисто ж людЯм отдохнуть тоже надо, не на огороде же с картошкою. Ха. Ха. Ха.

Она секретно улыбнулась Инга и легонько повернула ее, показывая что-то, стоящее боком, сразу не увиденное.

— Тут вот, видите? Толик хотел, чтоб с бассейном фонтан и русалка, то брат мой, Толик, а мы с Сережею поговорили, и теперь этот, у нас. Ой, я не помню, как называется ж. На сайте оно есть. Ведь красота же?

Инга шагнула к высокой каменой стеле, увитой по неровным краям плетями ипомеи. И встала, чувствуя, как стремительно пересыхает горло. На шершавой поверхности желтого камня был высечен стремительный рисунок. От верхнего края вниз, к небольшой чаше, полной прозрачной воды, пикировали стрижи, крестами расправив острые крылья. И — несколькими штрихами — фигура ныряльщика, с руками, вытянутыми к озерцу в чаше. Мальчик и птицы. Сразу его и не разглядишь, такой же летучий.

— Кто? — медленно сказала Инга. Стрижи чиркали каменный воздух, делая его живым и просторным. Цвикали на лету, и один острым кончиком крыла касался напряженных ног мальчика.

— Кто? Это делал?

Лиза молчала. И повернувшись, Инга увидела похолодевшее лицо с крупными щеками и злой взгляд. Подумала мельком, она молодая, а я сразу не разглядела. И в ответ на молчание добавила настойчиво, а внутри уже все дрожало мелко:

— Сережа. Вы сказали — Сережа?

— Двадцать гривень сметана, — отрывисто ответила Лиза и, отвернувшись, быстро прошлепала резиновыми тапками к огороду, рванула дощатую дверь сарайки. Хлопнула внутри дверцей холодильника, а тот заурчал, трясясь.

Выйдя, молча ткнула Инге холодную тяжелую банку. И встала рядом, сверля ее глазами, общупывая стриженые густые волосы, смуглое лицо, плечи с тонкими лямочками.

— Лиза. Скажите. Мне очень надо. Кто это делал? Я…

— Надо ей! — закричала вдруг Лиза, дергая пояс передника, — надо ей, видите ль. Поздно хватилась. Нету его. И вообще, тьфу. Нужны вы мне. Вам надо. А мне — нет! Татьяна! Закрой ворота, за этой вот!

Отвернулась, берясь за штакетину огородной калитки.

Инга, прижимая к себе банку, подскочила, хватая упрямый локоть.