Инкуб

 А Луна, пользуясь каждой секундой, пока её нить, уплывая за сцену, не порвалась о рамку окна, ласкалась меж линий пленительной плоти, довольно урча, наливаясь тональностью муз, купаясь на кончиках вздохов и метафоричных шептаний, касаясь желаний, вонзаясь в кипящую кровь. Резкий взмах коготка – и она недовольно спорхнула, смешавшись за рассветным углом. И, в затишье демонической тантры, двое – похожие на человека и кошку – затушили свой лунный ноктюрн.

 _________

 Art thou pale for weariness  Of climbing heaven and gazing on the earth,  Wandering companionless  Among the stars that have a different birth,  And ever changing, like a joyless eye  That finds no object worth its constancy?  Art thou cold for rigidness  Beyond the satin clouds covering nightly way,  Mystifying decadence  To me, who’s lying fey under the sway  As following thy image from the west,  Unveiling shapes of amaranth intimacy?  Come here…  My blurring clew of catly courtesy…  My cider-full… by thread of silver chord  Through open glass sneak in  Dressed in conspiracy  And purr under the wing of ardent sword to take away the cold  And chalky weariness…  Companionless among the crossing fades,  My lusting demoness  Of spades and lonesome Hades,  Art thou alike me – ever dying shine,  That finds no subject worth its constancy? [187]

187

 Бледна ли от томления?

Цепляешься за вороты небес,

Теряешься в мгновении

Рождающихся звёзд – тоскливых грез –

Всегда меняешься, как око, что грустит,

Не обретя объекта вожделения...

Бледна ли от бесчувствия?

Укрывшаяся атласом ночей,

Загадочно беспутная,

Раскачиваешь месяца постель,

А я смотрю... сорвать желаю шаль!

И наготы твоей испить затмение…

Спустись ко мне…

Клубком кошачьей нежности

Скатись… по серебру звенящих струн

В открытое окно скользни,

Мурчащая…

Пригрею… украду своим крылом

меловое томленье

И бесчувствие…

Одна – среди бесцветных городов –

Рисуешь страсти,

Дочь пиковых снов,

Ты ли, как я – горящая душа,

Не знавшая тепла прикосновения?

(Английский оригинал стихотворения – доработанный автором вариант наброска английского поэта Перси Биши Шелли, которым была написана только первая строфа (цитированная без изменений). В данной сцене Гэбриел мысленно слагает эти строки, вдохновлённый очарованием Луны и обжигающих душу «кошачьих» оргазмов.)

 ***

 - Скажи мне, - её кошачьи глаза светились безумием (и французские мягкие «р» трепетали на языке) [188]– Скажи, что не любишь меня.

 - Не хочу…

 - Скажи, что любишь…

 - Не могу.

 - Я тоже…

 Мечтательно улыбнувшись, она перевернулась на спину и потянулась, сбрасывая простыню, сжимая локтями налитые луны груди, ещё дышащие терпким миндальным соблазном. [189]

188

В этой сцене Мэлис (если читатель ещё не понял, о какой «кошке» шла речь) все свои фразы говорит на родном – французском языке. Гэбриел же отвечает на привычном британском наречии. Две индивидуальности, два разных мира, но близких, понимающих друг друга как будто без слов.

189

 Амаретто – горько-сладкий миндальный ликёр. Таким вкусом и запахом Инкубу запомнилась Мэлис. Неслучайно, ведь именно подобные пряно-конфетные ароматы она выбирает в качестве любимых духов.

 - Тогда не будем ничего говорить. Никогда.

 - Да.

 И вновь он под капли рассвета молчал о поэзии Шелли, Луне, покидающей небо, и кошке, мелькнувшей хвостом за оконной чертой.

 Companionless among the crossing fades

 My lusting demoness

 Of spades and lonesome Hades

 Art thou alike me – ever dying shine

 That finds no subject worth its constancy? [190]

IX Dies

190

Младший партнёр среди пересечений исчезает

Мой прихоти демоница

Дамы и одинокие Адские

Ты так меня - никогда не умирает блеск

Это не находит предмет стоит его постоянство?

 Застывши на месте, в кресле, словно гаснущий уголь каминов вечерних балов, Председатель Совета Видящих Санкт-Петербурга, Коби Криштуфек Кёль, шарнирным движеньем руки, как по инерции подносившей к его чёрным усам крепкий вяжущий сознание биттер, макал в него солнце, обманчиво растушёванное наспех на шлейфах лазурных небес. С тех пор, как ушла Иоланда, он так и сидел, помутневший Тристан, отчаявшийся вновь слышать голос далёкой Изольды.

 Нет, Председатель не верил в сказки, и легенды называл вымыслом «романтических дураков»… но лишь только остался один – осознал, как сводит с ума тишина этого странного города. Множество диких историй, рассказанных туманными аллеями, извилистыми каналами, призрачными мостами и тайными, дьявольскими ротондами всплыли в его голове, вырвавшись из-под пресса подводных камней, шлифовавшихся и укладывавшихся на дно колодца мыслей годами. И он, Видящий, привыкший знать о причине всех страхов и толков людей, с отчаяньем обнаружил, что не может объяснить и половины происходящего в Городе, казавшемся таким же, ничем не отличавшимся от многих других городов.

 Фиалки на окнах поникли и потемнели. Теперь они больше походили на маленькие угольки, в которые превратились беззвучные слёзы Председателя. Недоверчиво глядя на чистый, безмятежный рассвет, он верил – то коварный серый кардинал, надзиратель судеб, бесстрастный палач готовит орудия пыток, за фасадом покоя скрывая зловещую тень. Для него даже Видящие – марионетки. Необходимые как фигуры в чёрно-белой игре – разных рангов, умений – где каждой наступит черёд исчезать на жертвенном алтаре. Не раньше, не позже, но точно в момент, когда чья-либо смерть послужит больше, чем её исключение. Так, с одним точным, расчетливым ходом происходит начало чумы, утягивающей за собой всё новые и новые жертвы. Чумы, исток которой уже невозможно определить.

 В тот день, две ночи назад, Коби Кёль был столь возмущён представлением выскочки Наблюдателя, что не заметил, как потерял единственное сокровище, ради которого жил. И, несмотря на то, что в глубине души он знал – она не испытывала любви – ему было достаточно видеть в ней друга, который способен поддержать разговор; или же просто смотреть, восхищаясь красотой и тонким станом страстной креолки, одним только взглядом, суровым иль хитро-игривым, способной затмить, иронично, любую Кармен.

 Председатель боялся, что огонь, агония чувств, переполнявшая Иоланду, когда-нибудь приведёт её к гибели, и часто упрекал её в том, что она «излишне человек»… но, жеманно надевая рассеянную, полную детской непосредственности и азарта, улыбку, Коломбина отвечала напевно:

 - Ах, Коби, милый! Ты столько времени проводишь в своём замке-перчатке [191] , что совсем не знаешь людей! Большинству несмышлёных снобов, горделиво величающих себя Видящими, очень даже не помешает быть хотя бы «немножко людьми», а не оруэллскими фракованными maiales! [192]

 - Кем? – озадаченно переспрашивал Председатель.

 - Maiales! Свиньями, tonto mio [193] ! Напыщенными зверьми, завернутыми во фраки! Не понимаю, чем вы вообще там занимаетесь, в этом своём Совете? Вновь и вновь убеждаете себя в том, что управляете городом? Людьми? В то время, как и половины так называемых странностей, происходящих здесь, объяснить неспособны! Дураки!

191

Михайловский замок в Санкт-Петербурге, известный (кроме прочего) тем, что покрашен в цвет перчатки фаворитки императора Павла I (по другой версии – это традиционный цвет мальтийского ордена).

192

Отсылка к сатирической притче английского писателя-публициста Джорджа Оруэлла «Скотный Двор».

193

Мой глупыш! (итал.)

 Но дальше барон уже не слушал жену, привыкший рассматривать её речи сквозь призмы горячего нрава и бурной фантазии, коей у бывшей актрисы, безусловно, хватало. Излишне.

 Так он любил повторять…

 И твердил ей в бреду ту же фразу, склонившись над мокрым, безжизненным телом, заброшенным неведомой силой на угли каминной гостиной в злосчастную ночь, порождённую боем литавр театральной чумы. [194]

 "Ты должен был удержать её!"

 Коби Кёль слышал голос. Он, громыхающий, гневный, словно жил в его голове, разрастаясь сильнее, выселяя прочь мысли об Иоланде, лежавшей перед ним, мёртвой, высушенной изнутри. Председатель застыл над ней в шоке, и казалось, что тени на стенах – от тусклого света лампад – движутся в ритме, похожем на танго, в то время как чьи-то игольные когти скрежещут по стёклам, отмеряя стенающий темп.

194

Далее автор описывает сцену-воспоминание барона Кёля, события которой происходили после танго Гэбриела и Иоланды (на Стрелке Васильевского о-ва) глубокой ночью перед шестым днём романа.

 - Ты должен был удержать меня! – искажённым загробным страданием открывались её синие губы, приближаясь всё ближе к его поражённому страхом лицу.

 Пробуждаясь, она поднималась над ним, сама не своя, словно кто-то тянул её вверх за незримые ленты, обмотанные вокруг шеи, и кистей, и шаркающих по паркету ног; а затем обняла его крепко, прижавшись сыростью платьев, выдыхая болотом, ведя в танцевальном каре. Шаг, наклон, пируэт. Перехват и скольжение. Шаг, другой, поворот. Едкий смех, обнажение. В резких рваных движениях, похищая тепло, Иоланда теряла одежду и кожу, оголяя костяное бедро. И Коби Кёль, дрожа и слабея, чувствовал, как смерть лижет его холодными клещами, готовыми вот-вот сомкнуть свою гильотинную пасть. По команде незримого режиссёра…

 Но, вдруг, резко отбросив барона, Иоланда, вновь обретшая себя на мгновение – вырвавшись из клетки больного сценария – в сражении, срывая тугие ленты жестокого кукловода, рванулась, сбивая портреты, к балкону и спрыгнула вниз, атонально, истошно крича.

 Но не упала…

 Председатель, без сил рухнувший в кресло, и так и оставшийся в нём навсегда, видел, как она, запутавшаяся в ураганных пучинах, горьким прощальным смешком мёртвых губ начертала: «Дурак», - и распалась на части, уносясь алыми лоскутами к разодранной вене Невы… вернувшись под крест режиссёра посмертной, насильственной роли для дерзостной донны – неистовой Коломбины, чья дикая страсть к Скарамушу, песней Мэри вмешавшись, игриво, укротила чуму.

 Коби Криштуфек Кёль, несчастный барон, любивший порядок и власть, гордившийся своим постом Председателя – довольно излишне – тогда понял всё: насколько ничтожен он сам и его так называемая власть в сравнении с тем, кто в действительности вершит свой суд здесь, среди тысяч разбитых оков и забытых томов, под прикрытьем зыбучих туманов, колючих дождей и бледных покровов плащей роковых эпитафий.

 _________

Камера Пыток