Инспектор Золотой тайги

Среди книг попалось несколько исписанных листков: какие–то расчеты, ничего не значащие заметки на память.

Алексей без особого интереса пробежал глазами: «Погасить недоимку в пособие государственному казначейству по окладным листам на содержание горно–полицейской стражи… Прииск Святой Нины 120 пог. сажен… 2000 рублей Бляхеру… Дело о розыске человеческих костей близ тропы на Селакар…» — и тому подобное. Бумага была добротная, снежно–белая, с тиснеными знаками фабрик то князя Паскевича, то наследников Сумкина. Чуждо выглядели затесавшиеся сюда же два грубых серых листа, покрытые корявыми, но разборчивыми буквами. Бездумно, все еще пребывая в мыслях о Жухлицком, Зверев глядел на них, пока они не стали складываться в слова и приобретать какой–то смысл. «Постой–ка, что это такое?» Зверев встрепенулся, тряхнул досадливо головой и стал торопливо читать.

Его высокоблагородию господину горному

исправнику частных золотых приисков

Баргузинской округи управляющего золотыми

промыслами купца Жухлицкого

иркутского мещанина Ивана Севрюгина

ДОНЕСЕНИЕ

Из числа находящихся в работе на Богомдарованном прииске промышленника Жухлицкого поселенец Нерчинского округа Татауровской волости Улетуевского селения Николай Иванов в 27–е число ноября сего года волею божьей помер. Тело Иванова через три дня после смерти предано земле. О чем Вашему Высокоблагородию имею честь донести и представить билет поселенца Иванова за № 241, опись оставшемуся имуществу после смерти и расчет о заслуге его.

Управляющий Иван Севрюгин.

ОПИСЬ

имуществу, оставшемуся после смерти поселенца Нерчинского округа Татауровской волости Улетуевского селения Николая Иванова

Шапка суконная с триковым околом, ветхая 40 коп.

Рукавицы барановые, ветхие 10 коп.

Куртик крестьянского сукна, ветхий 5 коп.

Азям верблюзей шерсти, ветхий 20 коп.

Подвертки суконные, ветхие 5 коп.

Шаровары дабовые синие, ветхие 25 коп.

Кушак бумажный, ветхий 10 коп.

Полушубок киргизский, ветхий 50 коп.

Шилья сапожные, наперсток 5 коп.

Огниво брацкой работы, подпорченное 5 коп.

Итого 1 руб. 75 коп.

При описи находились красноярский мещанин Давид Андреев, крестьянин Нерчинского округа Татаурской волости Карп Овсянников, иркутский мещанин Андриан Щипицын, управляющий Богомдарованным прииском Иван Севрюгин.

На втором листе сверху было крупно написано: «Расчет с поселенцем Татауровской волости Улетуевского селения Николаем Ивановым». Ниже лист был разделен чертой на две половины. Слева стояло: «Выдано на Чироканской резиденции», а справа — «Заслуги» и «Поступил конюхом сентября 1–го дня».

Покойный Николай Иванов получил в задаток 30 рублей деньгами, а сверх того за три месяца материально: рубаху сарпинковую (по цене 1 руб. 50 коп.), шаровары дабовые (1 руб. 40 коп.), бродни (1 руб. 80 коп.), сукно крестьянское (75 коп.),— оно, видно, и пошло на подвертки суконные, ветхие,— плис черный, вареги шерстяные, чай кирпичный большого размера, масло скоромное, шубу киргизскую (6 руб. 50 коп.) — видимо, это она в том же ноябре месяце, но уже превратившись в «полушубок киргизский, ветхий», была оценена после смерти Иванова в 50 коп.,— и прочую мелочь. Всего — 66 руб. 02 коп.

Из левого столбца Зверев узнал, что Иванов в сентябре проработал 30 дней, заслуга — 10 руб.; в октябре проработал 26 дней, болел 5 дней, заслуга — 8 руб. 70 коп.; в ноябре проболел 26 дней, а на двадцать седьмой «волею божьей помер», заслуг — естественно, нет.

Посмертный итог поселенца Николая Иванова, подведенный внизу под жирной чертой, был деловито краток: «Остался должен 47 руб. 32 коп.».

Отложив листки в сторону, Зверев задумался. История в общем–то обычная. В качестве окружного инженера ему приходилось не раз участвовать в расследованиях несчастных случаев на рудниках, приисках, угольных копях. Людей заваливало под землей, убивали в пьяных драках, они угорали в забоях, умирали от болезней,— ко всему этому Зверев как–то незаметно привык, как к неизбежному злу, акты подписывал, сохраняя служебное хладнокровие. Но сегодня было иначе: не безликий имярек, а человек возник перед ним — Николай Иванов, небольшой, тщедушный, с натруженными руками, привычными к земле, к лошадям, к шилу и дратве. В печально помаргивающих глазах — немой укор: «Я — человек, я — брат ваш, люди! За какую вину осудили вы меня на такую беспросветную жизнь? Где же ваша любовь к ближнему, доброта ваша, совесть?»

Зверев вскочил, беспокойно зашагал по кабинету. Самое страшное виделось ему в том, что не было здесь никакого несчастного случая,— судьба самая обычная: рожденье в нищете, жизнь в нужде, безвременная смерть в убожестве.

– «Азям верблюзей шерсти, ветхий»,— прошептал Зверев, вспоминая золототканый халат Жухлицкого, и скрипнул зубами. Идиот прекраснодушный! Ведь хватило же ума рассуждать перед Серовым об интересах России, о служении народу. Пустые слова! А сколько их в свое время прозвучало в петербургских гостиных под восторженное аханье большеглазых институток. За расплывчатыми образами страдающего народа, неблагополучного государства не удосуживались разглядеть такого вот Николая Иванова, чахоточного рабочего перед фабрикой Торнтона, полуслепую дворничиху у подъезда собственного дома. Сочувствие простиралось на всех и на вся, а значит — ни на кого и ни на что. Наверно, жандармы, расстреливавшие рабочих на Лене в двенадцатом году, тоже радели о пользе отчизны… Серов, кажется, слушал его тогда с сожалеющей усмешкой… Стыд и позор!

Зверев вернулся за стол и, чтобы успокоиться, снова взялся за шнуровые книги.

Жухлицкий (он уже успел переодеться), войдя в кабинет, к неудовлетворению своему сразу обнаружил что–то новое в сутуло склоненной фигуре окружного инженера. Положим, Аркадий Борисович, даром что немало лет прожил в тайге, мог еще спутать волчий след с собачьим, но вот что касается людей, то тут он не ошибался никогда. Он увидел за столом отнюдь не вялого, утомленного дорогой молодого человека, которого оставил здесь с полчаса назад, а совсем иную личность, в коей угадывалось что–то от взведенного курка. Инженер встретил его весьма решительным взглядом глубоко посаженных серых глаз. «Ай–яй–яй, что–то ты мне, братец, не нравишься,— подумал Жухлицкий.— Это какая же муха тебя укусила? Ну, ничего, тебя–то я уж как–нибудь обломаю».

– Что ж, шнуровые книги у вас содержатся в образцовом порядке,— сухо сказал Зверев.

Аркадий Борисович в ответ только руками развел: как же, мол, иначе, на том и стоим.

– У вас сейчас работаются три прииска,— продолжал окружной.— Надо бы их посетить.

– Н–ну… воля ваша,— согласился Аркадий Борисович, пожимая плечами.— Должен только предупредить: ничего достойного внимания вы там не увидите. Маленькие артели, кустарщина…

Окружной промолчал, с непонятным каким–то выражением разглядывая Аркадия Борисовича.

– Впрочем, воля ваша,— задумчиво повторил Жухлицкий и заторопился: — А сейчас, милостивый государь, прошу к столу. Побеседуем…

Зверев помедлил, окинул хозяина все тем же непонятным взглядом и поднялся.

– Ну что ж….— он одернул китель и решительно повернулся к Жухлицкому.— Извольте.

В гостиной находилось небольшое и довольно–таки любопытное общество: некто сухощавый, в полувоенном, с неприятной улыбкой–оскалом (его Аркадий Борисович представил как Николая Николаевича Зоргагена, своего дальнего родственника); добродушный, живой толстяк с весело бегающими глазками; дородная властная красавица и еще одна женщина — молодая, улыбавшаяся мило и ласково–беспечно.

Зверев сдержанно раскланялся с мужчинами, приложился к ручкам дам, а той, что была помоложе, при этом еще против воли улыбнулся сердечно.

Присутствие нового человека сковывало — разговор долго не становился общим. Николай Николаевич Зоргаген вполголоса разговаривал с Ризером. Сашенька хихикала о чем–то с Дарьей Перфильевной, изредка поглядывая с любопытством на неулыбчивое лицо молодого инженера. Весел и общителен был один Аркадий Борисович. Он шутил и сам смеялся своим шуткам, разливал домашнюю наливочку, с ненавязчивой заботливостью подкладывая закуски сидящему рядом Звереву.