Инспектор Золотой тайги

– Признайтесь, вас давеча слегка покоробило, когда я открыл свои, так сказать, крапленые карты,— смеясь говорил Жухлицкий.— Что поделаешь, наш брат промышленник, как бы ни тщился порадеть о пользе отечества или ближних, должен и о себе подумать. Отсюда и ухищрения всевозможные. А вообще же, скажу вам, дорогой Алексей Платонович, такого мошенничества, как в золотом деле, поискать да поискать!

Бархатный голос золотопромышленника, дружелюбный и располагающий, постепенно завладевал вниманием гостей.

– Никогда не забуду — тому уж лет побольше десяти, как покойный отец отправил меня осмотреть один прииск на предмет покупки. Приезжаю — хозяин встречает, Поросенков по фамилии. Потирает руки, за стол приглашает, а сам так и лебезит: «Ах–ах, подумать только — у почтенного Борис Борисыча сынок такой орел! Большой человек, мол, растет, надежда сибирской золотопромышленности!» Я молодой тогда был, уши–то и развесил. Допоздна засиделись мы с ним. А ночью сквозь сон слышу, где–то вроде стреляют. Я этому и внимания не придал: мало ли зачем на прииске могут стрелять — сторожа, скажем, или другой кто… Наутро отправились мы опробовать выработки. Поросенков подводит к шурфу: «Если угодно, можем начать отсюда. Я велю взять с забоя пробу и промыть на твоих глазах».— «Извольте», — — говорю. Хорошо, взяли пробу, начали промывку. Смотрю — хорошее идет золото. Поросенков тут же стоит, подпер щечку рукой, вздыхает. Ладно, опробовали мы таким манером еще пару шурфов, Поросенков и говорит: «А теперь из забоя в орте ^[5] возьмем пробу». Взяли — неплоха и эта проба. Я тут же отписал отцу: так, мол, и так, дело верное, можно вершить купчую. Ну, отец понадеялся на меня, а после что вышло — надул, оказалось, меня господин Поросенков, самым бессовестным образом надул. Он, сукин сын,— это я узнал уж потом,— «посолил» забои в тех шурфах и в орте, понимаете? Берется ружье, заряжается патроном, в коем вместо дроби — шлиховое золото, потом стреляют по забою, и земля на некоторую глубину оказывается изрядно нашпигованной золотом. Простейшее дело, на приисках давно известное, а вот, поди ж ты, попался я на нем… Ох и рассвирепел же отец, помню. Вон, говорит, мерзавец, катись управляющим на свой поросячий прииск и, пока не покроешь убыток да еще с процентами, не смей возвращаться домой! Вот тогда–то, спасибо все же Поросенкову, я немного и научился вести дело.

5

 Орт — горизонтальная подземная горная выработка, отходящая от штольни.

– Спору нет, Поросенков шельмец был еще тот,— жирненьким баском заметил Ризер.— Да только хитрость его того… выворотная.

– Простите, не понял, Франц Давидович,— повернулся к нему Жухлицкий.

– Чего ж тут, Аркадий, не понимать,— отвечал старик, соединяя кончики пальцев и возводя очи горе.— Есть простота, идущая от хитрости, а есть хитрость, идущая от простоты. Вот у Поросенкова вся его хитрость шла от простоты. Помню, отпускал он своим рабочим провизию по цене вдвое против стоимости, а золота при этом терял никак не меньше тридцати процентов. Умно? Народ–то тоже не дурак, мошенничать он и сам умеет.

– Совершенно справедливо,— подхватил Аркадий Борисович.— Мошенничать народ у нас умеет. Как–то на Богомдарованном прииске разговорился я с одним старым старателем. «Слышал я,— говорю,— что есть доки, что кайлит он, скажем, песок, вдруг — самородок. Так он ударит по нему кайлой, и тот прямиком в рот ему отскакивает. Стой рядом — и не заметишь».— «Верно,— отвечает он мне.— Вот я сейчас при тебе мою песок, а попадись самородок, так ты, хозяин, и не углядишь, как я его замою». Поспорили мы с ним. Нагреб он полный лоток песку, и я забросил туда свой золотой перстень. Начал он мыть, а я слежу во все глаза. Ну, как водится, возьмет он иногда скребок, помешает в лотке, рядом его опять положит и дальше моет. Подходит дело к концу. Перстня моего что–то пока не видно. Вот уже серый шлих пошел, чуть погодя на самом дне лотка черный шлих остался. А перстня нет, что ты будешь делать! «Где же он?» — спрашиваю. Старатель смеется: «Замыл я его, хозяин, замыл»,— «Ладно,— говорю.— Твоя взяла. Однако ж расскажи, как это у тебя получается». Он тогда берет свой скребок, переворачивает,— и с обратной стороны, гляжу, в дерево перстень вонзился. Видно, когда он последний раз шуровал в лотке, скребком–то и ударил по перстню — он и воткнулся. Уж чего вроде проще, а вот не вдруг догадаешься.

Аркадий Борисович достал из серебряного ведерка, набитого колотым льдом, бутылку шампанского, лихо хлопнул пробкой. Разливая, усмехнулся:

– Отец мой рассказывал, что лет тридцать — сорок назад иные промышленники выпивали на приисках с разными чиновными визитерами по три тысячи штук шампанского за лето. В газетах в ту пору писали, что ежели граф Воронцов, главный производитель вин из крымского винограда, пустит в Сибирь весь столетний запас своего производства, то господа сибирские промышленнички выпьют его в один год. Нынче уже не то, бедный пошел промышленник, широты в нем нет былой.

– Я вот хочу спросить вас, господин окружной инженер…— снова заговорил Ризер.

– Господин Зверев,— мягко напомнил Жухлицкий.

– А… да–да, уж вы меня, старика, простите великодушно, запамятовал,— Ризер благожелательно посмотрел на Зверева.— Скажите, господин Зверев, как человек, более нас сведущий,— что, господа большевики действительно вознамерились царство божье на грешной земле устроить или это не более как рекламная вывеска их политической фракции?

– Одичали мы тут, Алексей Платонович,— с извиняющейся улыбкой добавил Жухлицкий.— Отстали от всего на свете.

– Я не состою в этой партии, по как беспристрастный свидетель могу сказать: народ им верит.

– Нет, нет, не в том дело, верит ли им народ,— Ризер озабоченно пожевал губами.— Верят ли они сами в задуманное, вот что важно…

– Полагаю, что верят, иначе не шли бы в свое время в ссылку и на каторгу, не сидели, сохраняя твердость духа, по два десятка лет в каменных мешках Петропавловской крепости.

Жухлицкий посмотрел на Зверева с некоторым удивлением, а взгляд его сумрачного родственника сделался откровенно злым.

– Видите ли, почему я это спросил…— Ризер чуть помолчал, как бы пребывая в нерешительности.— Вынашивать некую мечту и даже более того — быть гонимым, переносить страдания во имя этой мечты порой куда легче, чем претворить ее в жизнь… Вспомним также и о путях в ад, кои вымощены благими намерениями… Как я докапываюсь своим умишком, большевики утверждают, что весь нынешний всероссийский разгром они затеяли во имя народа, несчастного–де и обездоленного. Пусть будет так — я охотно готов допустить, что сами они, эти красные пастыри,— люди честные и бескорыстные. Однако же что есть народ?

Франц Давидович со скорбной усмешкой и в то же время с выражением какого–то непонятного торжества окинул взором сидящих за столом.

– Да, что есть народ? — повторил он.— Поверьте старику, что за свою жизнь я не встретил–таки ни одного человека, которому со спокойной душой мог доверить хотя бы четвертную ассигнацию. А людей я перевидел ох как много и с каждым разом все больше и больше убеждался в справедливости давнего изречения: «Не делай никому хорошо — и тебе не будет плохо».

Это признание было встречено слушателями по–разному. На лице Аркадия Борисовича изобразилось веселое изумление. Сашенька сочувственно вздохнула. Дарья Перфильевна нахмурилась и едва заметно кивнула, очевидно соглашаясь со сказанным. А Николай Николаевич, новоявленный родственник Жухлицкого, одобрительно осклабился. Зверев же, не совсем еще разобравшись, куда клонит словоохотливый промышленник, постарался сохранить полнейшую невозмутимость.

– Каждый человек подвержен хотя бы одной из мерзостей мира…— убежденно продолжал Ризер.

– А то и всем сразу,— ввернул родственник Жухлицкого.

– Ну, это уж вы хватили через край, дорогой Николай Николаевич,— не согласился Франц Давидович.— Все–то мерзости мира ни один человек в себе не вместит, будь он хоть семи пядей во лбу… Да, так вот я и спрашиваю вас, господин Зверев: большевики–то ваши о сущности человеческой подумали? Натуру его учли, суть коей в том, чтобы взять побольше, дать поменьше?

Франц Давидович выжидательно посмотрел на окружного инженера.

– Продолжайте, продолжайте, господин Ризер,— вежливо сказал Зверев.

– Человек не вор только в одном случае: если ему не воровать — выгодно. Хоть это–то ныне власть предержащие учитывают?.. Вот вам, кстати, маленький пример. Был у меня на Ороне лет уж десять назад случай такой. Примечаю, золото начало явно утекать на сторону. Что ж, дело понятное: спиртоносы появились, а коль так — никакая стража, никакие тебе кордоны не помогут. Старатель и спиртонос, как мартовские кошки, всегда лазейку друг к другу отыщут. Однако старателя винить не приходится: живет он без никакой утехи, работает до седьмого пота,— как не захотеть ему иной раз душу потешить с устатка? Думаю, надо дать ему поблажку — ведь и собаку добрый хозяин прогуливает, а тут все же человек… На другой год заказываю большую партию спирта и после работы каждому — шкалик, понятно, по цене самой мизерной. Старатель мой выпивает, ужинает и — спать, а на другой день работает с большой охотой, поскольку знает, что вечером опять получит свой законный шкалик. Покрутились спиртоносы вокруг Орона, видят — наживы великой тут не будет, и переметнулись выдаивать другие прииски. Вот так мне удалось отвадить их тогда… Я что хочу сказать: многого я добился бы, надумай грозить людям или, того смешней, взывать к их совести и рассудку? А вот сделал так, что воровать стало невыгодно, и — старатель перестал воровать. Разве сие не поучительно?