Институт экстремальных проблем

— Нет, Сережа, мне хорошо, — улыбнулась Ира, — так хорошо, что даже не верится, что все это происходит на самом деле, что меня окружают твои доброта, любовь, забота, щедрость. Может быть, ничего этого нет? Может, я придумала тебя, собрав воедино и девичьи, и женские мечты? Я сплю и вижу сладкий сон или грежу наяву, а в реальности тебя не существует, как не может существовать в природе ничего идеального. Поэтому мне иногда становится грустно и даже страшно: прозвенит будильник, я проснусь, а рядом – никого, сказка закончилась.

— Иришик, — Сергей рассмеялся и крепко обнял ее, — выбрось из головы свои страхи. Не знаю, какой уж такой сказкой может показаться жизнь со мной – я вполне материален, у меня куча недостатков, с которыми тебе придется бороться. Вот сегодня, например, я поленился побриться и достать из сумки чистые носки, а вчера заляпал джинсы и футболку мороженым, и тебе пришлось стирать их. Это что – сказка? Ты вправе на меня обижаться – разве для того мы сюда приехали, чтобы ты обстирывала неряху-мужа? Лезу целоваться с небритой физиономией – это вообще ни в какие рамки не лезет – а ты меня не гонишь, не говоришь, чтобы я привел себя в порядок…

— Сережка, — Ира прижалась к его груди, — что за ерунду ты говоришь? Какие проблемы кинуть пару вещей в машину и нажать на кнопку? В том, что мороженое растаяло, виновата я – на полчаса прилипла к сувенирному киоску. А щетина у тебя, — она ласково провела тыльной стороной ладони по щеке Сергея, — совсем не колючая, потому что очень густая.

Томский поймал ее пальцы и поцеловал.

— А самый главный мой недостаток – это неумение делать деньги, не умею, никогда не умел и, скорее всего, никогда не научусь. Так что, какой уж я идеал?! Одна сплошная реальность, зачастую довольно обременительная, а за стенкой спит еще одна реальность, с которой забот, я честно предупреждаю, меньше чем со мной не будет.

Лешка не спал. Белая ночь прокрадывалась в комнату через плотные портьеры и прогоняла сон. К тому же ему хотелось дочитать книжку о Тарзане, которую он нашел в библиотеке Кочергиных. Издание начала двадцатого века, основательный переплет, тонкая, гладкая, пожелтевшая от времени бумага с первого взгляда вызвали Лешкино восхищение. Содержание тоже захватило его. Лешка мечтал о том, как бы он жил в джунглях среди животных, которые понимали бы его по одному только выражению глаз. Он представил себе жилище наподобие гнезда, сооруженное на ветвях высокого дерева, катание на слонах, дружбу со львами и гепардами. Он воображал себя повелителем огромного зеленого царства, где никто не командует им, где не нужно вставать рано утром и идти в школу.

Отец с Ириной, похоже, тоже не спали. Сначала из их комнаты раздавался едва слышный звук телевизора, потом передачи закончились, и все стихло, только время от времени какие-то неясные возгласы долетали до Лешки. Тот не обращал на них внимания, поглощенный книгой, потом волей-неволей прислушался. Донесся тихий смех, но он не понял, кто смеялся – отец или Ирина; затем все смолкло, и Лешка сам не заметил, как заснул.

На часах было всего четыре часа утра, когда его разбудили голоса, раздававшиеся из соседней комнаты. «Сильны! — восхищение смешалось с недоумением. — Целый день такие круги по городу наматывать и ночью почти не спать – странноватый отдых!» Но то, что Лешка слышал сейчас, не очень походило на любовные игры: голос отца звучал глухо, а Ирина была встревожена чем-то, потом она пробежала по длинному коридору, вернулась назад и снова убежала на кухню или в ванную.

— Чего случилось? — Лешка, полусонный, заглянул в комнату и испугался – отец лежал на спине с широко раскрытыми глазами, держась руками за голову, и хрипло, с каким-то присвистом, дышал. На вопрос сына он не ответил, и непонятно было, услышал ли Сергей что-либо. Лешка испугался еще больше и прикоснулся к его руке. — Папа, что с тобой? Ты заболел?

Томский с еле слышным стоном мотнул головой, а Лешка почувствовал на плече тонкие пальцы Ирины.

— У папы температура под сорок, и голова сильно болит, — озабоченно шепнула она. — Похоже на грипп, вот только где он его подхватил?

— Не-ет, не грипп, — с трудом сказал Сергей и закрыл глаза.

— Сережа, — Ирина осторожно дотронулась до его щеки, — я тебе аспирин растворила, выпей, он и от головы поможет, и температуру снимет.

Томский, морщась от боли, выпил принесенное лекарство и упал на подушку.

— Ни спирта, ни водки у Инги нет, — расстроенно вздохнула Ирина, — но я нашла на кухне уксус, сейчас разведу его и оботру тебя.

— Не стоит, лучше дай чего-нибудь успокоительного, — шепотом попросил Сергей, — если я еще раз увижу этот кошмар, я сойду с ума.

Сон преследовал Сергея всю ночь. Он стоял один у гранитного парапета набережной Васильевского острова, ни Ирины, ни Лешки рядом с ним не было, и вообще поблизости не было никого, хотя во время белых ночей на улицах Петербурга многолюдно, как днем. Широкая гладь Невы раскинулась перед ним, вода была неподвижна, как воздух, как все вокруг. Сергей огляделся: далеко на противоположной стороне вырисовывался купол Исаакиевского собора, а правее, на фоне стен Исторического архива, виднелся силуэт Петра на вздыбленном коне, но людей нигде не было. Ириша, Лешка – где они, что с ними?

Разыскивая их, Томский перешел мост и оказался на Дворцовой площади. Сергею показалось, что в окнах Эрмитажа мелькают человеческие лица, он присмотрелся – Даная, Юдифь, Мадонна Литта, другие персонажи знаменитых шедевров живописи то появлялись, то исчезали в них, а живых людей все так же не было видно. Томский отвернулся и, пройдя под желтой аркой Главного штаба, вышел на Невский проспект. Тишина, безлюдье, ни одного человека, одни только голуби лениво уступали дорогу человеку, и воробьи молча отлетали в сторону. Сергей двигался все быстрее, он уже не шел, а словно летел, не касаясь асфальта. Мимо промелькнули книжный магазин в доме «Зингера», Казанский собор, канал Грибоедова, Гостиный двор, Александринский театр с памятником Екатерине, Аничков мост. Кони на мосту вдруг ожили, вырвались из человеческих рук и понеслись безумным галопом, увлекая за собой. По левую руку остался Литейный проспект, по правую – Владимирский, мелькнул Московский вокзал, затем все здания слились в одну полосу, закончившуюся площадью Александра Невского. Там Сергей остановился и снова огляделся по сторонам, недоумевая, куда пропали люди. Появился и стал расти страх того, что произошла какая-то катастрофа мирового масштаба, уничтожившая всех, и он остался единственным человеком на всей планете. Неизвестность – самая страшная пытка… Страх превратился в ужас, подкосивший ноги; Сергей упал на колени, неистово желая очнуться от кошмара и оказаться рядом с Ириной и Лешкой. Самым мучительным было чувство собственного бессилия, неспособности что-либо предпринять.

И тут начал бить колокол. Глухой звук зародился прямо под ногами, он нарастал, и одновременно нарастала вибрация почвы – звук рвался к поверхности. Томский отпрянул, и тут же асфальт пошел трещинами, затем в воздух полетели, обрадовавшись освобождению из плена, булыжники, которыми когда-то была вымощена мостовая, и в безоблачное небо вонзилась игла колокольни Петропавловского собора. Колокол гремел так, что содрогалась вселенная, и Сергей замер в ожидании того, что еще миг – и все начнет рушиться, в первую очередь превратится в развалины сама колокольня.

Внезапно наступили тишина и темнота. Так бывает, когда при показе фильма рвется пленка; на несколько мгновений жизнь на экране приостанавливается, а затем продолжается, как ни в чем не бывало. И верно, через долю секунды Сергей осознал, что снова стоит на стрелке Васильевского острова, между Ростральных колонн, колокол стих, но это затишье не обрадовало Томского, потому что оно было безмолвием смерти.

Все повторилось раз, другой, третий, потом Сергей сбился со счета. Жизнь не хотела продолжаться, она свернулась в кольцо, разорвать которое никак не получалось. Сергей догадывался, что это сон, и слабо удивлялся тому, что видит одно и то же, но не мог вырваться из замкнутого круга, в который он попал. На очередном витке отчаянная попытка сопротивляться вызвала пульсирующую головную боль, словно колокол-разрушитель переместился в его голову. Боль росла и стала совсем нестерпимой, испепеляющей мозг и разрывающей черепную коробку на части, казалось, что глаза вот-вот вылезут из орбит, но неожиданно пришло спасение – ласковая рука легла на лоб и прогнала морок.