Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Именно в это время бинарность духовной конфигурации жизни «нашла» специфический объект, вскоре ставший осью всех значимых оппозиций: «старое и новое», противостоящее друг другу как прогрессивное и консервативное, лучшее и худшее, хорошее и плохое. В рамках формирующегося процесса секуляризации это было названо оппозицией светской и духовной культуры [7] .

Петровское время богато не только примерами бинарного описания «старой и новой» культуры, но и двойственным представлением об одних и тех же процессах и явлениях внутри общественного мировоззрения. Официальные (государственные) положительные характеристики и оценки тех или иных реформ, культурных новаций, даже просто моды зеркально были отражены в отрицательных оценках неофициальной (народной) культуры и общественном мнении. Одни и те же образы и понятия обрастали противоположными коннотациями. Хрестоматийную известность приобрел символ бороды, ставший в петровское время амбивалентным кодом русской культуры. Петровские указы о брадобритии – результат инверсии традиционных семиотических кодов. Петровский указ превратил наличие «бороды» в знак принадлежности старому, отсталому миру архаической культуры – прошлому. Все традиционные черты «русскости», опознаваемые через этот символ (принадлежность к крестьянству, священничеству, традиционной русской культуре) явно или неявно, но обросли в глазах реформаторов отрицательными коннотациями ретроградности и застоя, эксплицируя в их носителях неявных оппонентов государству и его реформам. Борода выдавала в русском человеке низшее начало, по сравнению с новой генерацией царевых людей и новой культурой прозападного типа. Сохранение права на ношение бороды за священниками и крестьянами автоматически поставило эту часть общества в оппозицию к миру петровской России, сделав неявными врагами власти. Безбородость, напротив, становится знаком, указывающим на человека новой формации – не ортодокса, образованного, чаще всего, нерусского и неправославного выразителя идеологии власти. В то же время подспудно признаки «нового русского» не отменяли, но сохраняли в общественном мнении отрицательные черты: нехристь, немчин, грешник. «Старое и новое» представляли собой лицо и изнанку, плюс и минус ценностного восприятия происходящего.

7

Как отмечал В.М. Живов, такой оппозиции не могло быть в средневековье, так как и светские, и духовные элементы мыслились как части единой культуры; «поэтому приложение к тем или иным произведениям атрибута светское по существу анахронично и основано на дурном пристрастии к бинарным оппозициям» // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 321.

Как мы видим, произвольная природа знака позволяет за одним и тем же символом и образом увидеть противоположные установки культуры. Вот только в России Нового Времени эта возможность претворялась с удивительным постоянством.

Первые проявления подобного рода инверсий были отмечены еще исследователями духовной литературы XVII века. Яркий пример – «Житие протопопа Аввакума». Протопоп Аввакум одним из первых превратил эсхатологию в проблему личностного выбора и индивидуальной святости, делая ее основой для прояснения собственного пути и выбора индивидуальных жизненных ценностей. Он едва ли не первым обратил внимание на инверсионную природу преобразований, проявившуюся уже в предреформах Алексея Михайловича: «Чудо! Чудо! Заслепил диавол! Отеческое откиня, им же отцы наши, уставом, до небес достигоша, да странное богоборство возлюбиша, извратишися», [8] – писал он в челобитной царю Федору Алексеевичу.

8

Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения (Репринт). Архангельск, Сев. – Зап. кн. изд-во, 1990. С. 146.

Запущен семиотический механизм (истоки которого можно найти еще при насаждении христианства в языческой Руси), который будет работать столетиями. Аввакум осуждает Никона за отступничество от старого. Никон же оправдывает свои действия с позиций «нового» – как реформатор, спасающий гибнущую Церковь. «Старое» Никон описывает в отрицательной коннотации враждебности новому – следовательно, лучшему, с его точки зрения. «Старое и новое» меняются местами в оценках, но все мировоззренческие установки на лучшее, на благо, на религиозное совершенство и общественный идеал остаются неизменными. И обе стороны, при всей их непримиримости, равно не способны усомниться в правоте или неправоте своей позиции – оппозиционной точки зрения, помыслить возможность описания дискуссии в каких-то других терминах и какими-то иными, не оппозиционными способами.

В зеркале нового мировоззрения все плюсы становятся минусами, а все минусы – плюсами, но речь все время идет об одних и тех же понятиях и смыслах. Отсюда и накал, непримиримость борьбы, нетерпимость: «новое» претендует не на новое место или статус, или содержательно новую ценность, но на место, роль и значение старого. Ведь «бинарные системы ставят между “старым” и “новым” момент полного уничтожения. Таким образом, спонтанный период складывания нового полностью отрицается» [9] .

9

Лотман Ю.М. Механизм смуты (К типологии русской истории культуры) // Лотман Ю.М. История и типология русской культуры. СПб.: Искусство-СПб, 2002.С. 40.

Изменения не мыслятся как какие-то переходные состояния, но представляют собой непримиримость нового и старого до полного уничтожения последнего и перестройку как бы «на пустом месте». И всегда кризис воспринимается как «момент истины», апокалипсис, влекущий за собой перерождение ума и чувств наиболее передовой части общества – интеллигенции.

Петровская эпоха, безусловно, стала культурной границей между старой и новой Россией, между быстро формирующейся интеллектуальной элитой и всем остальным русским обществом, сохранившим традиционный уклад жизни и приверженность традиционным ценностям, прежде всего религиозным и сословно-бытовым. Традиционный дуализм русской ментальности, в итоге, вылился в противопоставление интеллигенции и народа, традиции и новации, светского и духовного, частного и общего, образованности и невежества.

Конфликт «старого и нового» сложно понять изнутри той или иной культурной ситуации. В.В. Розанов верно указывал, что все новое в переломные петровские годы возникало в области реальных практических действий: об этом говорят проведенные в это время реформы практически во всех областях государственной жизни. При этом император опирался в своих действиях на достижения западной цивилизации, так как ее преимущества были самоочевидны. Но был ли Петр-реформатор «западником», разрушителем традиционного сознания и культуры – вопрос дискуссионный. Никто никогда не сомневался, что достижения Петра в области вооружения, медицины, образования, организации быта были и остаются непревзойденными образцами реформаторства, необходимого для развития собственного национального государства. Однако он не мог предвидеть конкретных последствий своих конкретных действий, ибо его действия лежали в области практической, а последствия – в ментальной и историко-культурной. Между ними нет прямой и жесткой зависимости. Истоки бесконечного русского кризиса самоидентификации лежат не в экономической области, не в сфере практики, а в области бесконечных метаморфоз общественного и индивидуального сознания.

В данных идеологических тисках и ментальных клише и стал развиваться дуалистический мир русской культуры, философии и литературы. Однако бинарность и дуализм складывались не прямолинейно и однозначно оппозиционно. Этот путь был извилист; следует отметить и следы диалогизма, и попытки выстроить подлинно гуманитарное, а значит, целостное мышление, характерное для многих поколений интеллигенции в дальнейшем.

1.2. XVIII век. Рождение гуманитария

Высокая значимость гуманитарного знания сегодня общепризнана. Между тем, когда речь заходит о его месте в целостной системе наук, эпистемологическом и социальном статусе, функциональных возможностях, практическом потенциале, единство в оценках исчезает [10] . В отношении отечественного гуманитарного знания это вдвойне удивительно, ибо труды Л.М. Баткина, М.М. Бахтина, В.С. Библера, А.Я. Гуревича, А.Ф. Лосева, Ю.М. Лотмана, Д.С. Лихачева, Б.А. Успенского считаются авторитетными в мировой науке.

10

Ученый и власть. Круглый стол журнала «Человек» и Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов//Человек. 2010, № 3. С.67–85.

Становление отечественного гуманитарного знания имеет непростую историю. Достаточно сказать, что почетными членами Академии Наук были избраны практически все крупные поэты и писатели XVIII–XIX веков: П.А. Вяземский, Н.М. Кармазин, И.А. Крылов, В.А. Жуковский, А.С. Пушкин, А.В. Сухово-Кобылин, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, Вл. С. Соловьев и многие другие. Этот всем известный факт становится поводом к любопытному выводу о том, что наше гуманитарное знание в значительной мере формировалось писателями, поэтами, философами, чье творчество легло в основу всех последующих рефлексий – литературоведения, лингвистики, философии, истории, культурологии. Гуманитарий, овладевший словом, стал подлинным творцом русского духовного бытия.

Информационным поводом к философским размышлениям о специфике генезиса гуманитарных наук в России XIX века в связи с проблемой формирования русского национального самосознания стала заметка: «Российская Академия», опубликованная во втором номере пушкинского журнала «Современник» в 1836 году. Она привела нас к важнейшим обобщениям, и мы попытаемся на ее основе реконструировать некоторые исторические события, связанные с двумя русскими академиями. Когда приказом Петра I 8 февраля 1724 года в России была учреждена Академия Наук, в нее вошли три отделения: I – математики, астрономии с географией и навигацией, механики; II – физики, анатомии, химии, ботаники; III – красноречия и древности, истории, права, то есть гуманитарного направления.

Но в 1747 году гуманитарные науки были отданы в ведомство университета, и с этого момента начинается, как нам представляется, история особенных взаимоотношений между гуманитарными (затем и общественными) и естественными науками в русской научно-образовательной и интеллектуальной среде, сохраняющих свою специфику и по сегодняшний день.

В 1803 году второй Устав вернул в Академию Наук гуманитарные науки, за исключением русского языка и литературы, которые вошли в новую структуру – Российскую Академию, возникшую в 1783 году по инициативе и при прямом участии императрицы Екатерины II и княгини Екатерины Романовны Дашковой «для разработки русского языка и литературы». «Иждивением императорской Академии Наук», Российская Академия просуществовала до 1841 года, после чего ее деятельность была преобразована во второе отделение Императорской Академии Наук – «Русский язык и словесность».