Интернет-журнал "Домашняя лаборатория", 2007 №11

Опасения Пальчинского по поводу местоположения центра сталелитейной индустрии остались без внимания. Советское правительство объявило, что новый сталелитейный комплекс будет оснащен самым современным оборудованием и превзойдет все западные аналоги как по масштабам, так и по качеству производства. Последним словом в мировой сталелитейной индустрии в то время был завод в городе Гэри, штат Индиана, и прокатные станы Магнитогорска должны были стать больше и лучше. Чтобы достичь этой цели, руководство СССР пригласило группу американских инженеров, частью из Гэри, для оказания помощи в проектировании магнитогорских прокатных станов. Их не спрашивали, является ли Магнитогорск подходящим местом для проектируемых станов, а просили лишь дать консультации по поводу строительства последних. Размещенные неподалеку от проектируемого завода в специальном поселке под названием «Американка», они роскошествовали по сравнению со своими советскими коллегами, живя в особняках со всевозможными удобствами и даже теннисными кортами в придачу.

Власти СССР заявляли, что вскоре подобные привилегии будут иметь и простые труженики Магнитостроя; они обещали, что проектируемый «город-сад» Магнитогорск обеспечит лучшие во всем мире жилищные условия для рабочих. Для проектирования нового города был приглашен немецкий архитектор и градостроитель Эрнст Май, только что завершивший свою новаторскую работу во Франкфурте [10]. Май был очень решительным сторонником защиты рабочих от пагубного воздействия промышленного загрязнения путем устройства зеленых зон, отделяющих жилые районы от производственных. Но до того, как его планы могли быть воплощены, рабочих поселили в палатках и бараках.

Впрочем, город-сад так никогда и не был построен. Под давлением московского начальства, требовавшего не отставать от намеченного жесткого графика работ и выдавать запланированные объемы продукции, проблема строительства жилья для рабочих оказалась оттеснена на последнее место в списке приоритетов. Двести тысяч рабочих, приехавших на Магнитострой, так и продолжали жить большей частью в бараках, палатках и землянках, грязных и лишенных элементарных удобств, если не считать таковыми уличные уборные.

Попытка Эрнста Мая выстроить свой "социалистический город" в стороне от зоны промышленного загрязнения натолкнулась на бюрократические препоны и в конце концов была раскритикована советской прессой. Временные жилища рабочих, вскоре ставшие постоянными, оказались непосредственно в зоне дымового шлейфа, тянувшегося от доменных печей. В 1934 году охваченный разочарованием Май покинул СССР, жалуясь, что в гитлеровской Германии и в сталинском Советском Союзе «человечество вступило в эпоху упадка, подобную средневековью» [И].

Однако в гораздо худших условиях по сравнению с обычными рабочими Магнитостроя, жили около тридцати тысяч кулаков — крестьян, лишенных своих земельных угодий вследствие коллективизации сельского хозяйства и доставленных сюда издалека и в принудительном порядке для участия в строительстве стального города. Они трудились под конвоем, выполняя самую трудную и неприятную работу. Они не имели нормального питания и одежды, были размещены в палатках, и в итоге примерно 10 % этих бывших крестьян погибли уже в первую зиму [12]. Впоследствии их переселили в бараки, в каждом из которых жило от 40 до 50 семей. Эти бараки десятилетиями оставались постоянным местожительством «бывших кулаков» и их детей, лишь в конце 1960-х — начале 1970-х годов уцелевшим представителям этого контингента была предоставлена возможность переселиться в многоквартирные дома [13]. Но даже и в 1989 году 20 % жилищного фонда Магнитогорска составляли коммунальные квартиры, в которых различные семьи занимали по комнате каждая, а кухня, туалет и ванная были общими [14].

Когда в середине 1980-х годов Горбачев приступил к реформированию Советского Союза, у жителей Магнитогорска впервые появилась возможность разобраться в своей истории. В 1988 году один из представителей «кулацкого контингента», в детском возрасте доставленный в Магнитогорск под конвоем, описал свои впечатления следующим образом:

Не менее сорока семей были втиснуты в товарный вагон с зарешеченными окнами. Места хватало только на то, чтобы сесть, лечь было нельзя. Для отправления естественных надобностей существовала деревянная бадья. Все три дня поезд шел сквозь полосу сильной жары. В вагоне стояла духота. В течение полутора дней двери вообще не открывали… Дети умирали у матерей на руках.

Когда мы добрались до Магнитогорска, у железнодорожного полотна стояла повозка. Она здесь не для того, чтобы перевезти живых людей, догадались мы. Из одного нашего вагона в повозку перенесли четыре маленьких бездыханных тела. Из других вагонов тоже выносили трупы… Нас разместили в брезентовых платках, по шесть семей на большую палатку и по две — на маленькую. Каждая палатка имела номер. Первые месяцы мы все жили в этих палатках, которые, конечно, промокали. Земля внутри палаток замерзла. Люди закутывались в меховые шубы, шкуры животных, во всякое тряпье, которое было захвачено из дома [15/.

Подобные истории не согласовывались с официальным мифом о возведении великого сталелитейного центра, который изображал Магнитострой как единый порыв тысяч «энтузиастов», добровольно приехавших сюда, чтобы содействовать построению социализма. В конце 80-х годов получившая свободу местная печать развернула дискуссию на тему «Кто построил Магнитку — арестанты или энтузиасты?» [16]. Печальная парадоксальность ответа на этот вопрос состояла в том, что Магнитку построили и те, и другие. Одной из отличительных черт сталинской индустриализации было сосуществование добровольного и подневольного труда, героического самопожертвования и жестокого принуждения — сосуществование, представлявшее собой лишь временную и неустойчивую дихотомию, каковая могла иметь место только в обществе, которое переживало социальную революцию при мощной поддержке «низов», будучи в то же самое время порабощенным своими «верхами».

Одним из энтузиастов, приехавших содействовать строительству Магнитогорска, был молодой американец Джон Скотт, оставивший яркое описание своего тамошнего пятилетнего пребывания [17]. Сын известных американских радикалов Скотта Ниринга и Нелли Силс, он приехал в Советский Союз в разгар Великой депрессии, надеясь найти здесь альтернативу увядающему капитализму. Скотт был потрясен человеческими страданиями и проявлениями жестокости, открывшимися ему в Магнитогорске, что, впрочем, не помешало ему заметить одержимость и героизм множества здешних рабочих. «Люди учились, были исполнены ожиданий и стремления построить нечто такое, во что, по крайней мере, многие из них верили», — писал он о Магнитострое после возвращения на родину [18].

Советская идеология оправдывала сосуществование добровольного и подневольного труда, изображая кулаков как врагов социализма, заслуживающих своей участи, и вместе с тем превознося добровольных тружеников как авангард нового строя. Но в итоге жестокость, лишения и несправедливость, которые нес с собой новый режим, разрушили убеждения и обманули доверие даже его некогда горячих сторонников. По возвращении в Соединенные Штаты Джон Скотт сделался решительным критиком Советского Союза. Советские же труженики Магнитогорска в конце концов впали в апатию, столь характерную для преобладающей части рабочего класса страны.

Как уже упоминалось, в 1926 и 1927 годах Пальчинский высказывал опасения, что недостаточно изученные запасы железной руды Магнитной горы могут оказаться более ограниченными, чем ожидается, а размещение гигантского сталелитейного комплекса вдали от водных путей — неблагоразумным. К 1970-м годам его опасения подтвердились: истощение местных запасов железной руды сделало необходимой железнодорожную транспортировку последней из других регионов, подобно тому как с самого начала работы комплекса приходилось ввозить поездами уголь для доменных печей. Таким образом, с этого времени сталелитейный комплекс оказался вынужден получать оба важнейших вида сырья издалека и к тому же по суше, а не посредством более дешевого водного транспорта. Магнитогорск стал монументом неэффективности.