Интернет-журнал "Домашняя лаборатория", 2007 №11

Резюмируя все это, можно сказать, что студенты инженерных вузов Советского Союза получали худосочное и узкое образование: оно отличалось интеллектуальной бедностью, политической тенденциозностью, социальной неосведомленностью и этической ущербностью. В этом, разумеется, было бы мало радости даже в том случае, если бы получившие такое образование студенты так и оставались не более чем служащими предприятий или научно-исследовательских институтов Советского Союза. Однако именно таким было образование и большинства политических лидеров страны на позднем этапе ее существования. Поднявшись на политические командные высоты, именно эти ограниченные технократы взялись определять весь образ жизни своих соотечественников.

В самом деле, новые инженеры, удручающе невежественные в социальных и экономических вопросах, которые Пальчинский считал столь важными, не только стали во главе советской промышленности, но и составили новую когорту партийных лидеров взамен уходивших со сцены «старых большевиков». В шестидесятые-семидесятые годы столь многие из партийных и правительственных функционеров высшего ранга имели инженерные специальности, что американские советологи стали говорить о советском инженерном образовании как о форме подготовки высоких политических карьер, сравнивая его роль с той, которую играло юридическое образование в карьерах политических лидеров США [11].

Леонид Брежнев, возглавлявший Советский Союз в течение семнадцати гнетущих лет, получил инженерное образование на вечернем отделении Металлургического института имени М.И. Арсеничева, где специализировался по методам производства листовой стали. И его случай вовсе не был уникальным. Среди советской политической элиты инженеры составляли долю, не имевшую себе равных в других промышленно развитых странах. В период между 1956 и 1986 годами, к примеру, доля членов Политбюро, имевших техническое образование, возросла с 59 % до 89 % [12]. Если определить технократию как режим правления, возглавляемый людьми с техническим образованием, то Советский Союз последней четверти двадцатого столетия, безусловно, представлял собой технократическую державу. И это была технократическая держава, во главе которой стояли инженеры, чье образование было более узким, чем у их коллег во всем остальном мире. Поэт Борис Пастернак с горечью возражал: «Разве канал оправдывает человеческие жертвы? Ведь он безбожник, ваш инженер, а какую власть он получил» [13].

Ограниченное инженерное образование преобладающего большинства высших администраторов Советского Союза наложило отпечаток на их стиль управления и приоритеты. Воспитанные в уверенности, что самые большие предприятия и есть самые лучшие, они строили с грандиозным размахом. Даже в 1992 году, после начала децентрализации, 75 % российских промышленных предприятий все еще имели более чем тысячный персонал [14]. С точки зрения инвестирования ресурсов, экологической безопасности и социальных издержек эти предприятия были безнадежно ущербными. Высший административно-управленческий персонал, большинство которого составляли бывшие инженеры, имевшие слабость к гигантским строительным проектам, имел очень слабое представление о том, что такое экономика и анализ издержек и выгод, не говоря уже о социологии и психологии. Пальчинский назвал бы этих людей техниками, но никак не настоящими инженерами. Гигантские строительные проекты советского образца включали не только самые грандиозные гидроэлектростанции и каналы нашего столетия, но и крупнейшие в мире атомные электростанции. Как выяснилось после Чернобыля, эти электростанции строились с минимальной степенью безопасности, не предусматривая аварийной эвакуации местного населения [15]. Какими бы грандиозными, однако, ни казались все эти проекты, придумывались и еще более поразительные — к примеру, проект переброски северных рек, выдвинутый в восьмидесятые годы и предусматривавший изменение течения нескольких крупнейших сибирских рек для орошения среднеазиатских сельскохозяйственных угодий. В случае своего осуществления переброска рек, которую ее сторонники с гордостью называли крупнейшим строительным проектом в истории, имела бы катастрофические последствия для окружающей среды. Поддержанный инженерами-мелиораторами и среднеазиатскими политическими лидерами, проект переброски рек вызвал резкий протест со стороны экологического движения, а также национал-патриотов, опасавшихся уничтожения памятников русской культуры в результате затопления, и нескольких ведущих экономистов, усомнившихся в его рентабельности. Вскоре после прихода Горбачева к власти проект положили под сукно, однако некоторые нынешние среднеазиатские правители по-прежнему желают его воплощения [16].

Жилищное строительство в советских городах также обнаруживало ограниченность кругозора инженеров, заботившихся в первую очередь о легкости постройки, а не об эстетике. В современном советском городе вы видите ряд за рядом почти идентичные многоквартирные дома блочной конструкции. Квартиры в таких домах также не отличаются разнообразием. Когда в семидесятые годы труженики Магнитогорска наконец переселились из бараков в многоквартирные дома, то разнообразие квартир было столь невелико, что они сразу усвоили техническое наименование каждого их типа. Узнавая о том, что ваши соседи живут, скажем, в квартире типа «А» или типа «Б», вы узнавали обустройстве их жилья все — вплоть до местонахождения стенных шкафов и уборной. В некоторых городах, например, в Новосибирске, многие жители вообще сопротивлялись переселению из бревенчатых изб в новые квартиры, хотя их избы и были лишены центрального отопления и водопровода. Зато они не были лишены какой-никакой индивидуальности, пусть хотя бы в виде крашеных резных наличников, вносивших чуточку праздничной пестроты в жизнь их обитателей, мрачную и монотонную во всех других отношениях. Не желая переезжать в новые многоквартирные дома, они говорили, что у этих однообразных бетонных построек «нет души».

В пятидесятые, шестидесятые и семидесятые годы подобным же однообразием отличались в Советском Союзе очень многие обиходные элементы жизни его граждан — от предметов одежды и бытовых приборов до уличных фонарей, скамеек в парках и мебели. К примеру, когда я жил в Москве в начале шестидесятых, практически во всех квартирах были абажуры одинаковой конструкции и одного и того же переливчато-оранжевого цвета. Эстетика всего общества была продиктована мещанскими вкусами узкообразованных инженеров, создававших эти однообразные вещи и стоявших у власти. Ситуация стала меняться лишь в восьмидесятые годы, по мере наплыва иностранных товаров и роста знаний об устройстве городской среды и быта. Одной из причин нынешнего подъема интереса к реставрации здании дореволюционной эпохи является, безусловно, стремление к более многообразной и эмоционально насыщенной культуре, чем та, которую прививали жителям Советского Союза технократические правители страны.

Если говорить о тех, кто определял стратегию развития советского сельского хозяйства, то и они были технократами — в том смысле, что стремились к сугубо техническому решению проблем, которые по сути были экономическими и социальными. Так, их изначальное пристрастие к коллективизированному сельскому хозяйству основывалось не только на принципе социалистического землевладения, но и на убеждении, что современное агротехническое оборудование вроде тракторов и комбайнов не может работать с полной отдачей, покуда земля разделена на небольшие частные угодья. Это убеждение было не вовсе безосновательным — поскольку средние размеры ферм во всем мире действительно выросли в течение последних пятидесяти лет; тем не менее, советская стратегия коллективизации, ставившая во главу угла технический аспект, не уделяла должного внимания экономическим и психологическим аспектам сельскохозяйственного производства, которые как раз и позволяют выявить различия между трудолюбивым крестьянином-единоличником и равнодушным работником государственного агротехнического предприятия. Как социалист, Пальчинский, вероятно, приветствовал бы совместное владение землей; однако он, без сомнения, сетовал бы на то, что советская стратегия развития сельскохозяйственного производства игнорирует самый важный компонент — нужды того самого человека, который, собственно, и является производителем.

Когда в пятидесятые годы Хрущеву стало ясно, что сельское хозяйство страны находится в бедственном положении, то и на сей раз он прибег к технократическому решению — насадить крупные механизированные совхозы на целинных землях [17]. Его программа вскоре зашла в тупик, будучи отягощенной как проблемами коллективизированного сельского хозяйства, так и трудностями выращивания культур на засушливых землях. Но даже отказавшись от утопических сельскохозяйственных прожектов Хрущева, советское правительство и под руководством Брежнева продолжало развивать сеть крупных механизированных колхозов и совхозов. В конце концов, однако, вера в то, что эти колхозы и совхозы докажут свое превосходство, коль скоро не будет недостатка в оборудовании, не оправдалась. В семидесятые годы Советский Союз производил больше тракторов и комбайнов, чем любая другая страна. Однако же вся эта техника не могла решить мотивационных проблем, которые продолжали вызывать низкую продуктивность сельскохозяйственного производства и скверное распределение его продуктов.

ПРИЗНАКИ БЕСПОКОЙСТВА СРЕДИ СОВЕТСКИХ ИНЖЕНЕРОВ

Как мы видели, ограниченное образование советских инженеров и политических лидеров, вышедших из их рядов, внесло свою лепту в ущербный технократический курс, которому подчинялось развитие СССР в течение преобладающей части времени его существования. Было бы, однако, ошибкой считать, что среда инженеров так и оставалась «замороженной» с начала тридцатых годов. К пятидесятым-шестидесятым годам большинство советских инженеров преодолели страх, пропитывавший всю атмосферу их деятельности в тридцатые и сороковые годы. Их продолжающееся пособничество режиму теперь объяснялось, напротив, их вовлеченностью в советскую систему. Тем не менее, небольшая доля инженеров стала все яснее осознавать ущербный эффект печати социального безмолвия, наложенной на их профессию.

Поиск документальных свидетельств редкой критики советского курса, вышедшей из-под пера инженеров, представляется более трудной задачей, чем если бы дело касалось большинства других профессий. За редкими исключениями, ярким примером которых был Пальчинский, инженеры повсюду не слишком часто пишут статьи, посвященные социальной и политической критике; в СССР же обстановка была особенно неблагоприятной для подобных инициатив. Вдобавок, в сороковые и пятидесятые годы большинство советских инженеров оказались глубоко вовлечены в военно-промышленный комплекс; они хорошо понимали, что, взявшись раскачивать этот корабль, они почти наверняка нанесут ущерб своим собственным интересам. И действительно, советские инженеры нередко оказывались в числе самых стойких приверженцев экономического и политического режима страны. Диссиденты шестидесятых и начала семидесятых годов, выступавшие с критикой режима в подпольной печати, как правило, происходили из среды ученых-естественников или из литературной интеллигенции. Тем не менее, некоторые признаки политического возмужания могут быть обнаружены и в среде инженеров.

На праздновании окончания Второй мировой войны Сталин провозгласил тост в честь технических специалистов низшего звена, способствовавших победе над Германией. Он бестактно, хотя и верно, отозвался об этих специалистах как о «винтиках великой правительственной машины». Группа инженеров и студентов Центрального аэродинамического института в Москве откликнулась тем, что организовала демонстрацию, в ходе которой участники выстроились в длинную колонну, тесно прижались друг к другу и промаршировали по коридорам института, скандируя; «Мы — винтики машины». Им удалось избежать наказания — по всей вероятности, потому, что они ограничили свою демонстрацию стенами собственного института, а также потому, что они входили в категорию инженеров, представлявшуюся наиболее ценной для развития военной программы Советского Союза [18].