Интимная лирика

в драке стенка на стенку

ничего не решишь.

Есть в деревне придурки,

куркули и шпана,

потаскухи и урки,

но деревня одна.

Это счастье, даренье,

это мука моя

быть поэтом деревни

под названьем Земля.

Верю в Землю такую,

где любая страна

обнимает другую,

как сестренку сестра.

А ракета гляделась

в лица дальних планет,

а ракета оделась

в прожекторный свет.

Уходя в бесконечность,

тихо пели лучи.

Человечность и вечность

обнимались в ночи.

1972

Джон да Марья

Миннеаполис —

там, где эти подонки ударами с ног меня сбили.

«Мы наплакались, —

говорит мне хозяйка. —

Мы думали — вас убили».

Дочь — студентка.

Она флейтистка.

Ей лет двадцать.

Ее зовут

очень странно,

совсем неблизко,

переменно, — то «Маша»,

то «Рут».

В этом тихом коттедже

Рут обносит коктейлями старших,

а глаза ее те же,

как у той,

с Патриарших,

где я ночью на велосипеде

проезжал

переулками мглистыми,

и так весело пели

спицы с мокрыми листьями.

Рут подносит к губам своим флейту.

Как спасительно Баха вдохнуть,

словно медленно входишь в Лету

по колени,

по пояс,

по грудь.

А у флейты, как иллюминаторы,

светят дырочки на боку.

Кто-то смотрит из них внимательно,

кто-то маленький там начеку.

И следит он из этой обители,

строгий гномик,

сидящий молчком,

чтобы музыку не обидели

сытым чавканьем

или смешком.

И в сонате —

дыханье столетий,

легкий лепет кастальских струй.

Как он чист,

поцелуй с флейтой, —

с человечеством поцелуй.

А отец молчаливый твой,

Рут,

с напряженно собравшимся лбом

в своем письменном роется вдруг

и протягивает

фотоальбом.

Там,

у полусожженной рощицы,

он — сержантик,

юнец,

новичок.

С ним —

курносая регулировщица,

пилоточка —

набочок.

Она тоже вроде подросточка,

с ним в обнимку над Эльбой стоит,

и армейская наша звездочка

у нее

во лбу

горит.

Подняла она озорно

расчехленный флажок для отмашки,

166

он —

бутылку с французским «Перно»,

а на фото: «Джону от Маши».

Воздух пьют,

как березовый сок,

что-то молодо ожидая, —

двух народов победный цветок —

Джон да Марья.

...После наглого улюлюканья

там, где сволочь трусливо куражится,

где вся слава моя

то ли мукою,

то ли самоубийством кажется;

после скуки приема салонного,

где ласкают меня,

как ребеночка,

где накалывают на соломинку

то ли вишенку,

то ли бомбочку, —

после этого так прекрасно

оказаться,

бокал поднимая,

в доме чисто американском,

где хранится цветок

Джон да Марья.

Рут,

видения флейтой зови,

в этот вечер отцу не переча.

Может, не было вовсе любви —

только просто случайная встреча.

Ну а может, была...

Был звон

обожженных войною ромашек,

но ни слова по-русски —

Джон,

по-английски ни слова —

Маша.

А победа переплела

руки девичьи и мужские,

и друг другу перевела

и Америку,

и Россию.

Я не спрашиваю ни о чем —

как там было на самом деле..

Флейта,

флейта весенним ручьем,

и для музыки мир неразделен.

Эти чистые ноты не врут —

в них ручьи пробивают сугробы.

Ты сыграй мне грядущее,

Рут,

там, где нет недоверья и злобы.

Невозможного нет ничего,

ни того, что ночами снится,

если вновь у отца твоего

брызги Эльбы

блестят на ресницах.

Дайте каждому Эльбы глоток

на земном исстрадавшемся шаре,

и бессмертником станет цветок —

Джон да Марья!

1972

Вьетнамский классик

Вьетнамский классик

был ребенок лет семидесяти

с лицом усталой мудрой черепахи.

Он не от собственной чрезмерной знаменитости

страдал,

а оттого, что был он в страхе

за поведенье рыжего кота,

следившего за ним неспроста.

Кот возлежал на книжном стеллаже,

избрав циновкой томик Сен Джон Перса.

На блюдце бросив три стручка перца,

вьетнамский классик был настороже,