Интимная лирика

хотя коты —

пусть впроголодь сидят

пожалуй, только перца не едят.

Прозаик,

ну а в сущности, поэт,

боясь не угостить, как надлежало бы, —

ни разу классик не упал до жалобы

на го, что в доме лишней корки нет.

Он каплю виски лил в стакан воды,

и над спиртовкой,

хохоча раскатисто,

подогревал кусочки каракатицы —

засушенные лакомства войны.

В нем поражали,

за душу беря,

духовная выносливость буддиста

и на штанине велосипедиста

забытая прищепка для белья.

Рукою отстраняя пламя битвы,

он говорил о Бо Цзю И,

Бодлере,

169

и думал я:

«Что может быть подлее —

такого человека погубить?»

И страх меня пронзил,

прошиб,

прожег:

кот

с книжной полки совершил прыжок.

В нем голод распалившийся взыграл.

Кот приземлился около бутылки

и у меня зубами прямо с вилки

кусочек каракатицы содрал.

Хозяин по-вьетнамски крикнул:

«LUacTbl»,

растерянный поступком нетактичным,

развел руками,

видимо страшась,

что я сочту все это неприличным.

Я в руки взял невесело кота.

Был кот от кражи сам не слишком весел,

и омертвело я застыл,

когда

вдруг ощутил:

он ничего не весит.

Природы рыжая и теплая песчинка,

пытаясь выгнуть спину колесом,

он был в моих ладонях невесом,

как будто тополиная пушинка.

«Простите...» —

грустно брезжило в зрачках.

И ничего —

вам говорю по совести —

я тяжелее не держал в руках,

чем тяжесть этой страшной невесомости.

1972

170

Черный хлеб

От России и до Вьетнама,

если небом, почти двое суток.

Было многое множество хлама

в недрах наших портфелей и сумок.

Но геолог новокузнецкий

над Калькуттою спозаранку

показал мне с улыбкою детской

в целлофане ржаную буханку.

«Во Вьетнам — для геологов наших.

Написали они в это лето:

можно жить и на рисовых кашах,

но тоскуем без черного хлеба».

Был дороже, чем самородок,

весь шершавый, в трещинах темных,

среди булочек самолетных

черный хлеб — наш родной негритенок.

Над прекрасным и страшным миром,

словно золушка-замарашка,

он по праву летел пассажиром —

черный хлеб, а по-свойски — черняшка.

Вспоминались мне в этом полете

наши очереди в магазинах

и блокадные тонкие ломти,

что прозрачнее крыл стрекозиных.

Есть горбушка — не так уж тошно.

Побеждали мы не с пирогами.

Поженившийся на картошке

черный хлеб воевал с врагами.

Потому мы и были в Берлине,

что страдальные наши старухи

с отрубями и с горькой полынью

нам в тряпицах совали краюхи.

Не тебя, небесная манна, —

ждут простого ржаного привета

наши мальчики в джунглях Вьетнама,

наши мальчики в Африке где-то.

Вместе с затхлой водой из кружки

они делят, как главное что-то,

черный хлеб своей службы и дружбь

черный хлеб своей черной работы.

Снятся ночью на раскладушках

им под марлей москитных сеток

и глаза васильков простодушных,

и касанья березовых веток.

Снится им на далекой орбите,

как скрипит по проселку телега...

Если вы во Вьетнам полетите —

захватите черного хлеба.

Ханой, 1972

Долгий дождь

Долог дождь,

долог дождь,

но не дольше, чем война.

Во Вьетнаме кто не тощ?

Только полная луна,

а народ худым-худой

сыт бедой,

бедой,

бедой

и водой,

водой,

водой...

Во Вьетнаме кто солдат?

Тот, кто чуть крупней зерна.

Во Вьетнаме кто богат?

Только трупами земля.

Кто здесь лучше всех одет?

Кто одет в защитный цвет,

защитит он или нет —

лишь бомбежка даст ответ.

Каждый маленький рисенок,

что на цыпочки встает,

смотрит в страхе,

как ребенок,

не летит ли самолет.

Долог дождь,

долог дождь,

но не дольше, чем война.

Во Вьетнаме не найдешь

довоенного окна.

Долог дождь,

долог дождь,

но не дольше, чем война.

Как у нас в войну —

точь-в-точь

третья каждая —

вдова.

Глаз разрез у них иной

и язык иной,

но что сделано войной —

сделано войной.

Нашей русской бабы крик

рвется сквозь чужой язык:

«Я и лошадь,

я и бык,

я и баба,