Интимная лирика

девчонки с каменьями.

Сестренка,

тебе посвящаю я оду!

Пусть рыжая прядка

в простреленной книге борьбы за свободу

навеки —

закладка.

И ты, поджигая собой города,

по свету бушуешь божественно...

Как стыдно молчащим мужчинам,

когда

трибуном

становится женщина.

И белые молнии вскинутых рук

так яростно

воздух

рубят,

как будто у статуи выросли вдруг

отбитые руки.

Эллада,

тебя я увидел такой!

Как храмы твои ни оплеваны,

искусство —

пощечина тою рукой,

которая даже отломана.

И слышат Мелину Афины и Крит

и все подземелий затхлые.

Искусство твое —

несдающийся

из глотки,

которая заткнута!

Вся зрячие греки асфалию злят.

Слепые надежны и выгодны.

Искусство твое —

несдающийся взгляд

тех глаз,

которые выколоты.

Худо в Элладе,

худо.

Хунта у власти,

хунта.

Тело поэзии

нежно и хрупко,

а пропускают сквозь мыслерубк}

А ты все пляшешь,

милый Зорба,

и пьешь, наверное, потому,

что на свободе быть позорно,

когда почетно сесть в тюрьму.

И только ноги ходят,

ходят,

и выручает всякий раз

твое спасительное хобби —

когда увяз,

пускаться в пляс.

И катастроф великолепных

ты ждешь,

пока что не в тюрьме,

с одной девчонкой на коленях,

с другой девчонкой на уме.

И неудачами раздавлен,

ты предвкушаешь злой,

ничей

великолепие развалин

прогнившей власти хунтачей.

И ты,

ногами балагуря,

еще станцуешь,

черт чумной,

вдвоем с Мелиною Меркури,

и я надеюсь, что со мной.

Я пью по утрам

свой московский кефир.

Мелину несут самолеты,

но все же не так далеко до Афин

от Сретенки

и Самотеки.

У хунты всемирной кастеты,

ножи.

Пытают с пристрастьем,

любовно.

У хунты

под грязным бюстгальтером лжи

торчат водородные бомбы.

Но перед тобою,

всемирная хунта,

прекрасно и неумолимо

искусство,

как рыжее зарево бунта

над головою Мелины!

1968

Три минуты правды

Посвящается памяти кубинского нацио-

нального героя Хосе Аягониб Эчеварилъя.

Подпольная кличка его была «Мансана»,

что по-испански означает «Яблоко».

Жил паренек по имени Мансана

с глазами родниковой чистоты,

с душой такой же шумной,

как мансарда,

где голуби, гитары и холсты.

Любил он кукурузные початки,

любил бейсбол,

детей,

деревья,

птиц

и в бешеном качании пачанги

нечаянность двух чуд из-под ресниц!

Но в пареньке по имени Мансана,

который на мальчишку был похож,

суровость отчужденная мерцала,

когда он видел ханжество и ложь.

А ложь была на Кубе разодета.

Она по всем паркетам разлилась.

Она в автомобиле президента

сидела,

по-хозяйски развалясь.

Она во всех газетах чушь порола

и, начиная яростно с утра,

порой

перемежаясь

рок-н-роллом,

по радио

орала

в рупора.

И паренек

по имени Мансана

не ради славы —

просто ради всех,

чтоб Куба правду все-таки узнала,

решил с друзьями взять радиоцентр.

И вот,

туда ворвавшись с револьвером,

у шансонетки вырвав микрофон,

как голос Кубы,

мужество и вера,

стал говорить народу правду он.

Лишь три минуты!

Три минуты только!

И — выстрел...

И — не слышно ничего.

Батистовская пуля стала точкой

в той речи незаконченной его.

И снова рок-н-ролл завыл исправно...

А он,

теперь уже непобедим,

отдавший жизнь

за три минуты правды,

лежал с лицом

счастливо-молодым...

Я обращаюсь к молодежи мира!

Когда страной какой-то правит ложь,

когда газеты врут неутомимо, —

ты помни про Мансану,

молодежь.

Так надо жить —

не развлекаться праздно!

Идти на смерть,

забыв покой,

но говорить

хоть три минуты —

правду!

Хоть три минуты!

Пусть потом убьют!

1964