Интро Канарейки

Опускаю её на кровать. Тонкие дрожащие пальцы впиваются в мои запястья. Не хочет отпускать… Держит… Не держи, родная! Я всё-равно уйду! Потому, что люблю. Потому, что жизнь не хочу тебе ломать!

Отдернул руку. Резко. Да я ещё ни разу не был с ней настолько резким! И лицо ее сразу исказилось, от тоски, от разочарования… Она заговорила. Пыталась говорить! А я смотрел, не понимал, и лишь по губам читал негласное — "Останься…". Я не могу…. Я знаю, ты ждешь от меня другого. Малышка, я бы жизнь отдал, чтобы дать тебе всё, что желаешь! Но твою жизнь в жертву не принесу…

Всё! Нужно идти… Быстро! Рвать пластырь резко! И попытаться не задохнуться… Прости, любимая… Подумал про себя и зашагал, подальше, к выходу. А она… Соскочила с кровати, и отчаянным порывом бросилась ко мне…

Вижу, боковым зрением, как старается ухватиться за руку, но падает. От слабости. От боли. У нее швы! Рана! Огнестрел! Тело дернулось… Хотело на помощь ринуться! Обнять, успокоить, баюкать… Помочь забыть о всем горе, что из-за меня ей пришлось пережить! Но… Я терплю. До хруста сжимаю пальцы. И стряхиваю её нежную, маленькую ручку, охватившую ткань брюк. Как ничтожество отряхиваю! Как мусор!

— Я не вернусь… — пренебрежительно бросаю через плечо, не обернувшись. О деньгах говорю! О достатке! Пока нутром ощущаю, как она болью захлебывается! Ненавижу себя! Ненавижу! Но я не дам ей напрасных надежд…

Вечернюю тишину рвет её сиплая мольба… Прислушался… Я узнаю! Я знаю, милая, что ты пытаешься мне донести! Эта песня… Я в ней каждое слово помню! Самые важные, самые весомые… Ощущаю, это на износ! Горло рвётся, терзается! Надрывно донося до меня свои чувства, она лишь хуже делает! А я стою… И ничего не могу с этим сделать! Жалкий… Всё по моей вине… Рыдаю. Нет, мне не удалось сдержать слёз, пока рычащее дыхание по закромах гортани искало ноты, посвященные ублюдку, испоганившему её жизнь!

Этого ей нельзя видеть! Думай, девочка моя, что я от тебя отказался! Думай, так будет лучше! Думай, и живи… А я уйду… Сделал шаг, второй, под ее протяжное сопение. Сейчас отправлю к ней врача. Пусть облегчит страдания. Ускорился. Она рванула следом… И, не успела. Я выскользнул через дверную створку, и запер за собою замок.

В ушах эхом её хрип, её песня… С ума сойду! Да пусть черти меня заберут! Это лучше будет… Легче! Когтями впился в грудь. До крови раздираю… Может, до души доберусь?! Ради Бога… Пускай мне будет больно! Но не ей…

Сполз вниз, по двери… Рухнул на пол… Слышу её всхлипы. Всхлипы, без голоса. И отпускаю истеричный вой… Заливаясь слезами. Вой, слышный только мне! Я его глотаю… Через себя пропускаю, но не позволяю услышать.

Ком в горле ходором ходит… Силуэты размыты… Люблю… Но никогда не буду рядом!

Шанс на жизнь

Канарейка

Чувствую привычный запах медикаментов… Хотя, за то время, что я здесь лежу, он больше не кажется таким контрастным. Скорее, как часть чего-то привычного… Обыкновенного. Ощущения больничных стен стали чуть ли не единственными моими ощущениями. Конечно, если не считать приторной ядовитой боли… Не физической, нет! С этим я бы справилась! Но, не с той дырой в сердце, что, вместе с документами и новой жизнью, оставил мне Никита!

Вот и сегодня… Какой там день? Какое число? Неважно… Солнце уже щекочет веки, а я не хочу открывать глаза! Потому, что эта боль накроет прежде, чем ласковый шепот рассвета… Так я живу. Уже около двух недель. Существую… Ни есть не хочу, ни спать, ни просыпаться. А, если совсем честно, жить не хочу… Любимый больше не приходил. Врач подозрительно часто интересовался моим состоянием… Наверное, Никита велел, чтобы знать обо всем с первых уст. Зачем? Думаю, из жалости над потерявшей голос безродной…

Мысль об этом кольнула по векам подступившими слезами… Да неужели эти чёртовы слёзы никогда не закончатся? Я ведь и плакать боюсь… Не прекращаю, но боюсь! Потому-что, каждый раз, как должно прорезаться ощутимое завывание, с самой гортани, с самой души, вместо него с губ слетает лишь болезненный рокот… Ненавижу его! Всем сердцем ненавижу! Хочется содрать повязки, и вцепиться в горло ногтями! Раздирать себе кожу хочется! Ведь временами мне думалось, что мой мужчина оставил не свою сладкоголосую Канарейку, а лишь её опустошенную оболочку! Калеку, без рода и имени…

Постучали в дверь. Дьявол! Снова он… Да дайте же хоть день побыть одной! Я не хочу… Ни этого сочувствия в глазах, ни бесполезных уговоров. Принесите снотворного! Много! Чтобы мне ни его не слышать, ни собственных мыслей!

Но, вместо доброй медсестры с успокоительным, на пороге показался мой постоянный посетитель. Разочарованно окинув пустым взглядом господина Домбровского, отвернулась к стене, накрывшись с головой одеялом. Мне его улыбка претит! Она поддельная… Не настоящая! За ней тоска скрывается! И я знаю, о чем тоскует композитор… Ему будет не хватать моего пения! Мне тоже… Тоже не хватает! Я бы в нем спасалась! А теперь не осталось и этого…

— Девочка, ну что же ты?! — проговорил ласково, осмотрев забитые едой полки в холодильнике. Я этого не вижу, но знаю точно, чем он занят. — Нужно есть! Организму для восстановления требуются полезные вещества!

Господи!!! Да оставь ты меня, наконец то! Разве я просила?! Просила о чьей-либо заботе?! Но произнести этого вслух не могу… Хочу, но не могу! Мотнула головой, в отрицательном жесте, так и не показавшись из своего пухового укрытия. Макушку головы он видел, знал, о чем я. Но, словно провоцируя на новый приступ истерики, нагло игнорировал мой отказ, перечисляя виды имеющихся яств.

— Яблоки на месте, ни одного йогурта не распаковала, и врач жаловался, что ты регулярно возвращаешь обеды нетронутыми! — поучал он, не унимаясь. А я думала… Почему же доктор говорит об этом ему?! Его ли это дело?! Мой мужчина где-то, и плевать ему, как я питаюсь, что делаю, и не погибаю ли от постоянных истерик! А Кирилл Домбровский теперь в роли моего опекуна?! Почему-то стало невыносимо обидно… И плечи характерно дернулись, оповещая непрошеного гостя об очередном приступе. Сложно не заметить, даже под одеялом, что снова рыдаю. Ведь рыдаю надрывно… Горько.

— Канарейка… — он называет меня Канарейкой и теперь, когда имею имя. Прекрасное имя! Оно — единственное живое напоминание, кроме хранимой мною рубашки, о том, что Никита действительно был в моей жизни… Что мне не померещилось! Что я имею право помнить… — Прошу тебя! Приди в себя! Хватит убиваться!

Кирилл говорит об этом каждый божий день! Не понимает, мне это не поможет… Не оборачиваюсь. Уйди! Не хочу никого видеть! Но, конечно же, он не уйдет…

— Послушай….
– протянул томно, пытаясь не раздражать мой помутившийся рассудок ещё больше. — Я уезжаю. В Италию. На год. И, девочка… Хочу, чтобы ты уехала со мной.