(Интро)миссия

Он резко встает, когда я зарываюсь носом в зарослях. Встает и садится на пол, взглядом показывая на окно без занавесок. Потеряв голову, я и не заметил подобной мелочи.

Я ложусь на пол и впиваюсь ртом в его игрушку. Несмотря на отсутствие фруктовых ароматов, она лучше, чем мамочкины конфеты. К тому же с каждым моим чмоканием увеличивается в размерах. Опираясь лопатками о стену, Сашка начинает двигать тазом, ухватив обеими руками меня за голову. Постепенно разгоняется. Я давлюсь — он прочно сидит в глотке. У меня в штанах творится что-то невообразимое, и я пытаюсь елозить по полу, имитируя фрикции. Сашка кричит: „Кончаю!“ и хочет выбраться из меня. Хватаю за задницу и вгоняю себе почти в бронхи. Захлебываюсь его соками. Их много, их слишком много. Чувствую теплоту в груди и нехватку воздуха. От трения об пол кончаю прямо в штаны без помощи рук. Сидим в таком положении минут пять. Мне стыдно подняться — Сашка увидит озеро спермы. Наконец, незаметно прикрыв передницу руками, встаю. Он еще сидит, закрыв глаза и открыв рот. Боюсь спросить о впечатлениях: наверняка услышу что-нибудь нелицеприятное. Мне неплохо бы уйти. Прошу у него листок ватмана с образцами его почерка — это для прикрытия мокрых штанов. „Приходи после четырех“, — говорю на прощание. Он лишь кивает головой, закрывая за мной дверь.

Я благополучно добрался до штаба, подмылся в туалете и обсох в классе — благо ребят еще не было. Не было, правда, и остатков черной икры. Сначала мне это показалось странным и даже обидным, но что эти мелочи по сравнению с приобретением! Прошло уже полтора часа, но стойкий вкус Сашкиной спермы еще стоял во рту. Мне не верилось в происшедшее, и только этот привкус убеждал меня, что мне всё это не почудилось. Пришли ребята. Веселящиеся. Я было подумал, что стер не все остатки спермы со штанов или с губ. Оказалось, всё веселье исходило от икры. Нет, они от нее не опьянели — за обедом договорились с медсестрой поменять банку икры на две бутылки коньяка. Сестра не сразу поверила пациентам своего отделения. Наверняка решила, что от интенсивного лечения в неврологии у них начались глюки, и им явилась икра. Кое-как они ее убедили и были страшно разочарованы, обнаружив вскрытую банку. Так я из-за своей жадности лишил и себя, и друзей качественного алкоголя. Но главные приколы были впереди. С горя ребята решили доесть горемычную икру и унесли ее в неврологию — и сестре показать, и над сопалатниками поиздеваться. Сидя в своей палате, размазали ее по бутербродам, и в самый разгар приема драгоценных зерен в палату ворвался начальник штаба Мишкиной части. Пришел убедиться, что их солдат еще жив. Ребята наперебой показывали, какая рожа была у майора, когда он увидел своего солдата, поглощавшего не какую-нибудь армейскую кашу, которой питался он, а самый главный деликатес Советского Союза. Ничего не сказав и справедливо решив, что его подчиненный в добром здравии, майор удалился. Мишка, хохоча, делился сомнениями о целесообразности своего возвращения в родную часть. Какой нормальный советский майор простит такое издевательство, пусть и невольное? Нет, Мишке одна дорога отсюда — домой, на 43-м троллейбусе. Нам ничего не оставалось, как обещать помочь ему всеми возможными и невозможными способами. На этом и порешили.

Тут явился Сашка. Помогать в первую очередь нужно было ему. Я еще раз напомнил Мишке о загруженности работой. Идти к Бадме решили с ним вдвоем, оставив Сашку за дверями кабинета Всемогущего. Тот был сыт и доволен жизнью. Выслушав аргументированную басню из Мишкиных уст, он взмахнул рукой и приказал: „Ведите мне его“. Я приоткрыл дверь и поманил Сашку пальцем. Через пару минут и несколько заковыристых вопросов Сашка был принят в наш трудолюбивый коллектив. Уже напоследок Мишка как бы между прочим заметил, что Сашку вот-вот могут выписать. „Это не ваша забота. Идите все втроем работать“, — повелительно отозвался, закрывая беседу и дверь за нами Бадма. Аллах в его лице не оставил без внимания наши мольбы. „Все втроем“… Этим всё сказано. Остальное неважно.

Глаза Сашки светились радостью. Ёжик его волос склонился над моим стендом, когда я начал объяснять, в чем, собственно, суть работы. Говорил я много, но суть была одна: работай как можно медленнее. Теперь нас двое, и нам нужно вдвое больше стараться делать вид, что всегда работаешь. Сашка и сам это знал. Его маленькая улыбающаяся мордашка напомнила мне Ёжика в тумане. Теперь он будет моим. Полностью. Мне кажется, что так, как его, я еще никого не любил. Говоря с ним, я не мог оторвать от него взгляд. Когда его не было рядом, я разговаривал с ним, пытаясь представить каждое его движение, каждое ведение бровью, каждое едва заметное подрагивание ресниц. Я был безумно счастлив в этот день. Мы вчетвером, веселые и делающие вид, что работаем. Еще полчаса — и Бадма уйдет домой, предварительно зайдя к нам попрощаться и посмотреть, „как работает новый парень“. Я вижу черную „Волгу“ с узбеком, выезжающую из ворот госпиталя. Постепенно уходят и остальные полковники. Начинается вечер, который постепенно перерастет в пьянку, а та, в свою очередь — в ночь, полную шуток, веселья и любви. На последнее я очень надеюсь.

С ужина мы уносили всё, что могло остаться незамеченным. Сашка преуспел в этом больше всех. На глазах у изумленной тетки — шефини столовой — он упёр целый двухсотграммовый кусок масла. Ее истошный вопль, вопль ограбленной, но не изнасилованной старухи, разорвал тишину в кардиологии. Сашке было всё до фени — заботливая медсестра, видимо, решив, что поднимет этим аппетит, сказала ему перед ужином, что завтра он идет на выписку. Десять строчек в диагностике так и остались недописанными. Главный диагностик решил, что всё сделано, даже не удосужившись прочитать. Вместо благодарности — звонок в кардиологию: был человек, и нет человека. Вернее, не было бы, если б не отеческая забота Бадмы. Он, наверно, думает, что мы сейчас потеем над его вонючими стендами. Если так, то он почти угадал. Я потею над пробкой, которой родственнички закупорили спирт. Решили, видимо, что я стал в армии совсем мужчиной и без труда это открою. Нет, потребовалась помощь самого крупного специалиста — Мишки. А разливать было поручено самому мелкому — моему Ёжику. Так с его легкой руки и начались бесконечные тосты во славу завтра рожденного, то есть меня, и сегодня заново рожденного, то есть Сашки. А потом и за заботливого папу — Мишку, и за болевшего за нас во время высочайшей аудиенции Серёжку. Я бы был не я, если б не улучил момент и не потянул Сашку трахаться. Даже будучи, мягко говоря, нетрезвым, он это дело просек и поначалу отказался идти в актовый зал. Я же твердо знал, что недаром этот зал так называется, и подождал, пока Ёжик пропустит еще пару стаканов. Спросив у Мишки ключ от зала, мы пошли „играть на пианине“.

Дверь актового зала со времени постройки всего здания была соседкой двери нашего класса и находилась ровнёхонько напротив туалета, где проистекало первое соитие с Мышом. Чувствуя, что мы пьяны, она никак не хотела открываться, призвав на помощь два замка, в узкие дырки которых мы тыкались и никак не могли попасть. Наконец, замки по очереди отдались нашей воле. С трудом я нашел выключатели. С еще большим трудом отыскал именно тот один, который отвечает за мягкий интимный красный свет, освещающий сцену. Зал был большой, мест на триста. Здесь проходили все торжественные мероприятия медицинского персонала по случаю дней Победы, революции, рождения Ленина и шефа госпиталя, и Нового года. Понятно, что два последних — только для узкого круга тех, кто имеет не меньше трех звезд на погонах. По выходным зал открывал свои гостеприимные (для нас не очень) двери и для простых смертных солдат и бессмертных отставников, помнящих не только Чапаева, фильм про которого любили часто крутить, но и Суворова. Смертные и бессмертные смотрели кино. Безвозмездно, то есть даром. Я никогда на подобные сеансы не ходил — во-первых, дабы не будить ностальгию по московским киношкам, а во-вторых, я не любил ни индийское кино, ни уже упомянутого Чапаева, царствие ему небесное. Индийские слезоточивые фильмы крутили по выходным. Причем первую серию — в воскресенье, а вторую — в следующую субботу, дабы старпёры успели всё забыть и осушить слезы по невинно убиенным индусам.

Кино, которое собирался прокрутить я, старпёрам наверняка бы не понравилось. Хотя бог их знает — всё-таки живые еще люди. Сашка садится вовсе не за „пианину“, а за шикарный рояль, явно трофейный — понятно, с какой войны. Ёжик знает лишь „Собачий вальс“ и пару мотивчиков из популярного „Модерн Токинга“. Играет их попеременно, долго, с удовольствием. Безмерно счастлив от того, что я не могу знать, где и сколько он фальшивит. Его грациозные пальцы резво перебегают с одной клавиши на другую, пьяная голова качается в ритм музыки. Глаза полузакрыты, рот полуоткрыт. Из него доносится мычание, которое, по замыслу, должно имитировать пение Томаса Андерса. Уподобляясь Дитеру Болену, я пытаюсь подпевать, в то же время обнимая Ёжика. Мои руки стискивают его всё сильнее, дыхание становится частым. Я припадаю губами к его шее. Музыка прекращается, он отталкивает меня, я слышу отрывистое: „Не надо, больше не надо. Никогда. Слышишь?!“ Конечно, слышу. Он быстро уходит, оставляя меня лежащим на сцене. Умирающая Лебедь лишь взмахивает рукой в его сторону и пытается назвать его имя. Голова бессильно падает. Лебедь сдохла.

Отрубился я прилично — с полчаса точно был в забытьи. Очнулся от шагов. Прятаться не стал. Несмотря на помутнение сознания, просёк, что это шаги больничных тапочек. Значит, кто-то из своих. Так и есть: Сашка. „Хули разлегся?“ — спрашивает. „Хочу и лежу“. „Хочешь и лижешь?“ „Да иди на хуй!..“ Вот и весь с ним разговор, а то вообразил о себе невесть что. Буду я с тобой сюсюкаться, как же! Прынц хренов! Я встаю и начинаю размахивать руками. Он понимает, что я делаю знаки ему удалиться. Повинуется безропотно.

Я лежу в своей кровати. Странно… Как я умудрился добраться до отделения? Ничего не помню. Меня прошибает холодный пот. Боже, это я в таком виде шел по госпиталю через приемный покой?! Что я услышу утром? Сколько часов мне осталось до выписки? Пытаюсь встать и тотчас найти ответы на поставленные самому себе вопросы. Не могу. Голова ходит ходуном. Проваливаюсь в сон…

…и просыпаюсь от дружеского „Вставай, алконавт!“. Это злой блондин, сосед по палате. Стоит, ржет.

— Чё надо?

— Сестра ща придет. Зубы почисть — перегаром прёт на всю палату.

Выдавливаю в рот пасту и иду к умывальнику. Заботливый, зараза! Едва мы успеваем заполнить палату свежим воздухом, как с ласковым „Подъем!“ на всё отделение грациозно врывается медсестра.

— А ты как здесь оказался? Я уже искать тебя хотела.

— Пришел.

— Когда?

— Не помню, часов не было, но уже было темно.

Или еще темно. Убеждаю. Она уходит, так и не предложив никому градусники. И чего приходила — может, сказать чё хотела?

Блондин говорит, что сегодня моя очередь делать влажную уборку отделения. Ах, вот почему он был таким ласковым! Я даже на секунду успел влюбиться.

— Это что у вас здесь за порядки? Не собираюсь я полы мыть! Я только здесь сплю. Вы больные — вы и мойте.

— Нормальные у нас порядки. А что там в вашем учебном классе? Ты что, со своим узбеком на брудершафт пил? Твое счастье, что сестра ушла в приемный покой принимать новенького и двери забыла закрыть. Ща бы в другом месте сидел. Понял? Тряпка и ведро в последней палате справа.