(Интро)миссия

Всё было, как в школьном медицинском кабинете. Даже запах и обстановка похожи. Действительно, очень сложно разнообразить мебель процедурных. Я с интересом смотрел, как надувается „пуговка“. Как всегда, меня предупредили: два дня её не мочить. А что будет, если случайно намокнет? Может раздуться? Ладно, мочить не буду. Буду отсасывать. Вообще-то это оказалось гораздо труднее, чем я себе представлял — сосать так, чтобы это не было похоже на засос, чтобы всё было кругленько и ровненько. За несколько сеансов вокруг места внедрения инородной жидкости образовалось аккуратное красное пятнышко. На следующий день я его обновил, а вечером не удержался и решил сделать дополнительный отсос (пятнышко мне показалось уж слишком скромным). Наутро оно раздулось до размеров трехкопеечной монеты. Пульмонологический доктор первым делом спросил, сколько раз она подвергалась воздействию жидкостей. Я сказал, что ни разу, явно соврав, потому что слюна — тоже жидкость. Он укоризненно посмотрел на меня и записал в историю болезни: „Реакция Манту в норме“. Все мои сосательные движения были напрасными. Шел в класс и ругал сам себя: не умеешь сосать — не берись! Лучше сосать что-то более приятное.

Например, у Сашки. Уж очень хочется! Было время, когда я ложился в кровать и просыпался, представляя себя в его объятиях. Он снился мне почти каждую ночь. Когда я видел его в классе, очень хотелось просто прикоснуться, ощутить тепло его тела. Иногда я как бы случайно задевал его, и тогда дрожь пробегала по всем конечностям. Мои намеки он выдавал за шутки, но чувствовалось при этом какое-то его напряжение. Сашка относился ко мне очень хорошо, и я это ценил. Мне не хотелось раньше времени тянуть его в постель — наверняка всё бы обломилось. Но секса хотелось жутко. И именно с Ёжиком. Пару раз Толик встретился на пути, что-то мычал, типа: „Пойдем где-нибудь погуляем“, но я ссылался на занятость. И действительно, в классе было что делать. Бадма был нами доволен. Он ничего похвального не говорил, но в одну прекрасную пятницу разрешил Мишке съездить домой. Мы ждали его возвращения, как Иоанн-Креститель — Мессию. Вернулся он в воскресенье вечером. Вместо хлебов была приличная закуска, вместо вина — отборный коньяк и водка. Я страшно завидовал ему: тоже хотелось погулять. Позвонил мамочке, и в конце сентября пришла посылка с „гражданкой“. Я уже знал, куда пойду. 30-го сентября в Минск приезжал мой любимый футбольный „Спартак“ на матч первенства СССР. Я не мог пропустить такого события. Готовился почти неделю. Мишка с Сашкой должны были остаться на подстраховке — вдруг заявится кто-нибудь из „сосудов“. После пяти штабные крысы стали расходиться. Проверили, ушел ли Бадма. На улице было полно больного народу. Для того, чтобы не идти под „сосудистыми“ окнами, мне пришлось делать большой круг. На воротах меня хорошо знали — этот путь отпадал. Я неторопливой походкой вышел из штаба, обогнул по периметру наше здание, зашел за кусты и перевалился через забор. Всё! Я на свободе! Я могу идти в любом направлении и делать всё, что хочу! Как это здорово! На „гражданке“ я недооценивал свободу. Чувство ее ни с чем не сравнимо. Отряхнувшись, я вышел на большую улицу. Разумеется, по одежде нельзя было определить, что я — никто иной, как защитник Отечества в самоволке: темно-серая рубашка, светло-серые брюки и серый „саламандер“. Обычный минский паренек. Но мне казалось, что меня выдает дикий, какой-то совсем неестественный взгляд. Поначалу я сторонился людей, а те, в свою очередь, подозрительно косились на меня. Или так мне казалось.

Я выпытал у Мишки подробную информацию, куда и как можно поехать. Но, вырвавшись на свободу, моя светлая головёнка совсем закружилась, как у профессора Плейшнера. Я просто шел, куда глядели глаза. Забрел на рынок, пощупал товары, выпил пива. Зашел в кафе на чашку кофе. Сердце замирало — я могу делать, что душе угодно! Могу пойти в другое кафе, а могу и не пойти. Покатался в метро, объездил все станции — благо, в Минске оно не такое большое, как у нас. Наконец, приехал на стадион. „Спартак“ выигрывал, но я сдерживал свои эмоции, дабы не попасть под тяжелую руку местного болельщика. Обратно возвращался трамваем. Окна в классе горели. Выждав момент, когда прохожих рядом не было, я забрался на ворота около штаба и с приличной высоты сиганул вниз, отбив пятки. Небольшой путь до дверей класса я проделал быстро и незаметно. Всё обошлось. Работать совсем не хотелось, и я оставил Сашке доделать очередной стенд, а сам отправился спать. Все врачи, которые дежурили в приемном покое, уже знали меня в лицо и свободно пропускали в корпус. Лежа, я перебирал в памяти все места, где побывал. Сон в эту ночь был особенно сладким: я держу Сашку за руку, мы идем по Красной площади в ГУМ…

Листья с каждым днем всё больше покрывали землю. „Кровяные“ стенды кончились. Пришел „кровяной“ шеф и вручил каждому удостоверения почетного донора СССР. Так, не пролив ни капли крови, я стал донором. Казаху пришла в голову, на его взгляд, симпатичная идея: обновить в своем отделении Доску почета. Это он однажды пришел в класс, увидел, что мы творим шедевры, и загорелся этой идеей. Разумеется, права на отказ я не имел. „Бай“ просил не говорить об этом Бадме, и я пообещал, заметив, что в этом случае новая Доска получится не скоро — может быть, через месяц. Хоть и появилось больше работы, прописку в „сосудах“ я продлевал. Тем более, сестры продолжали исправно фиксировать повышенную температуру.

В этот день настроение у Сашки было неважным. На все мои попытки узнать, что с ним, он отвечал нечленораздельным бурчанием. Я уже мог без сопротивления обнимать его и гладить по голове. Это был маленький успех. Мишка с Сергеем пошли в отделение что-то там написать и обещали не возвращаться. Сашка полулежал на стенде, в задумчивости глядя на свеженачертанные линии, которые лишь офтальмолог мог бы назвать прямыми. Я лезвием аккуратно счищал их, находясь головой в непростительной близости с запретными для меня местами. В один прекрасный момент линия заползла под Сашку, я погнался за ней и уткнулся носом в промежность. В ответ на его дежурное „Не надо“ начал поглаживать руками то сзади, то спереди. Сашка лишь укоризненно посмотрел на меня, продолжая лежать в той же позе. Это было расценено как молчаливое согласие. Постепенно содержимое штанов начало увеличиваться и проситься наружу. Я выпустил его красивый пенис. Он не был громадных размеров, но был настолько аккуратно сложен, что казался мне идеальным. Я провел языком по уздечке и посмотрел на Сашку. Он закрыл глаза, положил руку мне на голову и стал ее гладить. Я долго лизал ствол, прежде чем плотно обхватить его губами. Как только я это сделал, в мой рот хлынули потоки сладкого сока. Ёжик любил сладкое — может, от этого его семя тоже было сладким. Ни я, ни он не ожидали такого поворота событий. Высосав всё содержимое цистерны, я ласкал языком колеса, то углубляясь в промежность, то возвращаясь к стволу. Цистерна снова начала набухать. Нет, поистине она была идеальным сотворением Природы! Снова достигнув возбуждения и встав в полный рост, Сашка таранил мое нёбо равномерными, но очень сильными движениями. „Возьми меня сзади“, — сквозь член процедил я. Не сказав ни слова, Ёжик прекратил двигаться и вышел из меня. Я подошел к окну и оперся на подоконник, предварительно выключив свет. Он долго не мог войти в меня. Я израсходовал все запасы слюны. Он предложил залить мне в лоханку черную тушь. „Нет, твое перо слишком большое для стендов и пока не входит в мою чернильницу“. Еще одна попытка — и меня пронзает острая боль. Отвык всё-таки! Увидел бы кто-нибудь мою гримасу в окне — навсегда бы остался заикой. Сашка разгонялся, боль уходила, уступая место блаженству. Постепенно трамвайная линия за окном приняла искомое положение, а дома перестали вращаться. „Еще, еще! Разорви меня! Проткни насквозь!“ — рычал я. Сашка в ответ посылал трудноразбираемое хрипение. Толчки стали резкими и неритмичными, и вскоре он тяжело выдохнул воздух, напрочь заглушая шум проезжавшего трамвая. Я, не выпуская его из себя, немного разогнулся, чтобы дать волю своей правой руке. Струя выстрелила вверх и угодила в окно. Несколько крупных белых капель ползли по стеклу. Сашка откинулся на спинку стула и, казалось, спал. Нет, я знаю: я доставил ему удовольствие, что бы он ни говорил. Он же был в своем репертуаре. „К следующему разу куплю вазелин“, — сказал я на прощание. „Следующего раза не будет!“ — злобно выдавил из себя он.

Я просто выпадал в осадок, когда он произносил шипящие звуки. Нельзя выразить на бумаге, но это получалось у него не так, как у остальных. Сначала это было забавно, потом я полюбил его шипящие, свистящие и все остальные звуки. Я по-прежнему говорил с ним, когда его не было рядом, явственно слышал его голос, придумывал за него язвительные ответы. Я играл сам с собой, пытаясь представить, что он ответит на тот или иной вопрос. Из разных вариантов ответа выбирал самый уничижающий. В моих мыслях он садировал меня морально, и мне это приносило несказанное удовольствие.

С утра я попытался представить, что он скажет на мое предложение пойти в магазин за вазелином. Я придумал за него пару десятков ответов, самым пристойным из которых было вчерашнее предложение с чернильницей. Я решил вообще не говорить ему об этом, просто зайти в „Три Ночных Генерала“, а потом заодно и в магазин. Так и сделали. Купили пирожных и заглянули в магазин. Сашка уже хотел было уйти, когда услышал мой истерический смех. Я не мог сказать ни слова, только показывал пальцем на витрину. Там, между погонами, кокардами и гродненской помадой за 60 копеек (и это для солдат!) лежала баночка вазелина с самым подходящим для него названием — „Норка“. Рядом лежал и обычный, который стоил вдвое меньше. Увидев „Норку“, Сашка тоже прыснул со смеху. Я, еще не отдышавшись, протянул красномордой продавщице гривенник и величественно произнес: „Норку!“ Не в силах больше сдерживать хохот, Ёжик выскочил вон. Мы пошли в класс есть нашу порцию пирожных, боясь, что если мы будем ждать Сергея с Мишкой, они зачерствеют. Излишняя боязнь, ибо они стали черствыми еще до моего призыва в армию. Просто хотелось побыстрее испытать, насколько поэтическое и совсем невинное название вазелина соответствует его функциональным возможностям.

Когда я закрывал класс изнутри, Сашка косо посмотрел на меня. Я объяснил, что следует оградить себя от возможных покушений на сладости — со стороны Бадмы, например. Прямо в предбаннике, не заходя в основной класс, я обнял его и поцеловал в шею. Хотел было засосать в мягкие и пухлые губки, но он резко отвернулся. Мы не целовались никогда.

— Давай, испытаем покупку.

— Возьми швабру и испытывай.

Но я уже держал его за орган. Через мгновение он был у меня во рту. Несмотря на внешнее пренебрежение хозяина, под натиском моего языка он приобретал более похожую на швабру форму. Я сидел на корточках посреди пустой комнаты, и исступленно сосал, одной рукой держа Ёжика за задницу, а другой намазывая щель „Норкой“. Потом развернулся, встал раком и насадил себя на орудие. Ёжик был чересчур искушен в сексе. Он ловил каждое мое покачивание и почти никогда не сбивался с ритма. И в этот раз он быстро опорожнил свои хранилища. И опять сказал, что этого больше не будет. Аппетит у него пропал, и пришедшие вскоре ребята ничтоже сумняшеся уплели и наши порции. На армейском сленге „потерять что-то“ означает „проебать“. В данное случае Сашкино выражение „проебали пирожные“ было как нельзя кстати. На сегодня с игрой слов было покончено. Начались обычные трудовые будни.

После обеда в класс пожаловал Мыш в новом синем больничном костюме. Мне даже показалось, что на почве пассивного анального секса у меня начались глюки — уж больно чистым и радостным он перед нами предстал. Когда сомнения насчет реальности происходящего прошли, я понял, что Семёна опять положили в госпиталь. „Ну что, салаги, поздравьте дембеля с приказом!“ Батюшки святы, за работой и другими сложностями местной жизни мы забыли, что приказ Министра обороны вышел десять дней назад! Как всё же были мы далеки от настоящей армейской жизни! В подлинной армии, с ее фирменной дедовщиной и прочими дебильными прибамбасами, к такому событию готовятся заранее. Больше, чем за три месяца. А многие — и с первого дня службы. Когда остается сто дней до приказа, те, кому надлежит скоро уволиться, начинают считать дни. И не только сами, но и с помощью только призванных салаг. Если „дед“ спросит салагу: „Сколько дней?“, и тот ошибется, наказания в виде избиения не избежать. Когда съедается вечерняя порция масла в столовой, считается, что еще один день прошел, и салаги должны строго следить за тем, кто из „дедов“ съел масло, а кто — нет. Сёмка рассказывал, что в их части ошибки случались нередко, и наутро большинство салаг были украшены свежими синяками. На вопросы офицеров всегда следовало: „Упал“, и старшие по званию не утруждали себя размышлениями о том, почему у них такой падёж солдат, причем только младшего призыва.

Сейчас Мыш рассказывал о том, как переводят „дедов“ в „дембели“. Ночь представлений начинается с „полугодок“. Им причитается шесть ударов ремнем по голому заду. Эту почетную процедуру берут на себя самые старшие по призыву. Разумеется, они не щадят ни своих сил, ни более молодых задниц. Затем настает черед тех, кто прослужил год. Они получают двенадцать ударов и становятся „черпаками“. Это последняя неприятность для представителей данной ступени иерархии — со следующего дня они становятся второгодками и черпают свои привилегии. Наутро обычно никто не сидит в столовой — предпочитают есть стоя. После ударов железной пряжкой запросто можно различить на заднице отпечатки звезд. По „дедовским“ задницам „бьют“ обычной ниточкой, зато двадцать четыре раза. Для меня это было бы возбуждающе, особенно если учесть, что это делают самые молодые бойцы. Дабы не отделяться от коллектива и не создавать ненужных проблем, Семён тоже подставил свою задницу, соблюдя тем самым обычай и став полноправным дембелем. А потом действительно прихватило сердце, и командир пообещал уволить его сразу после возвращения из госпиталя. Так что на сей раз Мышонок не хотел задерживаться надолго. Я был несказанно рад его возвращению — настолько, что возвратясь с ним вечером в класс после моциона, я по старой дружбе отсосал у него. Намек на это, между прочим, последовал от него самого. Сначала он допытывался, до какого вида секса мы добрались с Сашкой, а потом сказал, что он хочет как-нибудь разрядиться. Ну, а я, как всегда: „К Вашим услугам“. Но не это было главным для меня в тот вечер. Я жаловался на Сашку. Не хочет ведь он понять меня. Я ж люблю его по-настоящему, а он думает, что мне только и нужно, чтобы что-нибудь засунуть в задницу. Семён посоветовал мне воздержаться от сексуальных домогательств. Пусть думает, что я больше его не хочу. Я думал об этом раньше, но мне, наверно, нужно было, чтобы это сказал кто-нибудь другой.

Дни летели незаметно. Ничего нового не происходило. Я продолжал внимать совету Мыша, пару раз сходил в город. Никогда не думал, что это так быстро надоест. Одному ходить уже не хотелось. Мишке не надо было бегать в самоволки — его и так отпускали, Сергею это вообще было не нужно. Сашка по своей комплекции для Мишкиной „гражданки“ явно не подходил. В его штаны вместе с Ёжиком свободно мог залезть и я. Но однажды Сашка одолжил шмотки у соседа по палате. В тот же вечер мы решили пойти погулять. Мы торопились — синоптики обещали приближение дождей и разной другой осенней дряни. Зашли в универмаг, прошлись по Ленинскому проспекту. Я возмущался, когда он засматривался на девочек. Еще больше меня бесило, когда телки глазели на него. Таких эпизодов за вечер было предостаточно. „Красивый ты у меня“, — специально пытался разозлить я его. Зашли в фотостудию, сфотографировались в обнимку. Делать в городе было нечего, и мы благополучно возвратились. Когда переодевались, он поймал мой взгляд на его трусах и демонстративно отвернулся. Я же сломал на брюках „молнию“.