(Интро)миссия

Я было хотел начать болеть туберкулезом, но произошла маленькая неприятность: Семёна выписали. Совершенно неожиданно, как и повелось, даже не предупредив его заранее. Учитывая то, что его часть была недалеко, за ним так быстро приехали, что он не успел попрощаться. Это выбило меня из колеи на два дня. Я чувствовал, что потерял очень близкого мне человека. Всё, что я ни делал, казалось в эти дни бесмыссленным. В последнее время мы и не виделись с ним толком — так, „привет — привет“, и я бегу в класс работать. Меня грызло чувство вины. Я не мог объяснить себе, в чём конкретно я виноват. Конечно, я должен был уделять ему больше внимания. Я сам приучил его к тому, что он не одинок в этом большом и, по сути, пустом для него городе-госпитале. Иногда он заходил к нам в класс, мы трепались просто так, он пытался критиковать наши труды тяжкие. Мишка ворчал, что он мешает работать — боялся, что Бадма увидит постороннего в классе. Во всех нас в последнее время сидела непонятная напряженность, которую создавали работа и боязнь совершить какую-нибудь ошибку. Все, как один, прониклись неведомым нам страхом перед эфемерной опасностью. Однажды я сдуру даже адельфана налопался, чтобы плохо стало. Притворился больным и лежал целый день в отделении. Бадма видел, что в последние дни мы делаем по три плана. Мы ему плели, что работаем с восхода до заката, иногда даже ночью — и всё это во имя отделения переливания крови, будь оно неладно. Узбек лишь улыбался, хлопал близстоящего по плечу и безмолвно удалялся. Наверно, и ему иногда казалось, что эксплуатировать больных людей нехорошо. Хотя, о чём это я — что ему могло казаться, и какие мы больные?

Всеобщая депрессия прошла так же неожиданно, как и началась. Кто-то вспомнил анекдот, я — новые истории с московскими пидарасами, Мишка опять схватил что-то длинное и деревянное и с криками „Не пищи, как пидар!“ долго гонялся за мной под хохот остальных. В этот день — а была пятница — я поймал своего казаха и наплел ему про озноб, температуру и детскую предрасположенность к туберкулезу. Он велел медсестрам измерять мне каждый день температуру и пообещал на следующей неделе послать на „пуговку“. Эта неделя кончилась допиванием спирта в субботу и опять тяжким похмельем в воскресенье. Отходняк был настолько тяжелым, что мы всей бригадой забрели в актовый зал на очередной индийский фильм. Мы бы и совершили подвиг, досмотрев „слезняк“ до конца, но помешал грубый голос дежурного: „Мужики из класса — на выход!“ Мы переглянулись в темноте и по очереди оставили Раджива любить очередную Зиту или Гиту.

Вообще-то это дурость несусветная. Представьте себе: дают фильму, вовсю идет раскрутка сюжета, а в это время раздается истеричекий крик: „Такой-то, на выход!“ Это орет дежурный, который сидит у ворот госпиталя, этим самым давая знать, что к такому-то пришли посетители. И так — раз двадцать за фильм. Зрители недовольными взглядами провожают уходящих и вновь углубляются в незамысловатый сюжет с тем, чтобы вновь потерять его нить во время следующего явления дежурного.

А к нам пришел Мышонок. Принес пива и еды. И то, и другое было кстати. В части у него по-прежнему не очень хорошо: косые взгляды, шуточки одногодков и крики избиваемых салаг по ночам. Хочет снова вернуться в кардиологию. Благо, уже через пару недель выходит приказ Министра обороны, делающий Мыша полноправным дембелем. А там и домой скоро. Ему. А даст Бог — может, и мне, если афера удастся. За пивом я рассказал о своих планах. Их широте не удивились, но и сомнений в успехе не высказали. Я предложил Семёну адельфан в помощь, но он сказал, что со своим сердцем справится собственными силами. Под вечер мы разбрелись по норам. Я было пытался заикнуться Сашке, чтоб он остался доделать стенд, но он отбрыкался тем, что сегодня воскресенье.

Новая неделя началась с измерения температуры. Не помню, откуда, но я узнал, что с утра у „тубиков“ она не обязательно должна быть повышенной, поэтому я и не старался ее набивать или натирать. День был выписной, и под вечер я остался в палате совсем один. Наутро оказалось, что я единственный солдат во всём отделении. Это означало, что полы опять пришлось мыть мне. И это человеку с подозрением на туберкулез да еще и при отсутствии с утра горячей воды! Намаявшись с тряпкой, я пошел к своему „баю“ жаловаться: что это значит? Я, как Синдерелла последняя, тружусь в штабе госпиталя, а тут еще и тряпка половая! Я был почти уверен, что казах проникнется чувством уважения к стахановскому труду и узбекскому шефу. Не тут-то было! Он послал меня на базу за картошкой! „Как? Я?! Звоните Бадме-Холгаеву. У меня переливание крови без стендов перед проверкой из госпиталя Бурденко! А Вы с картошкой!“ Он звонит Бадме и объясняет, что не может посылать на базу людей в отставке (кстати, хорошая идея!), что я единственный не только ходящий, но и чересчур много говорящий, и что мне это будет полезно. За обеспечение госпиталя картошкой отвечают пульмонология и сосудистая хирургия. В пульмонологии только один с нормальными легкими, а в долг человека взять негде. И мой узбек дает ему добро. Подлый изменник! Я бреду к указанному месту на складе ждать машину. Я раздавлен, как герой-панфиловец гусеницей бабочки-капустницы. Стою, жду машину. Передо мной появляется приятной внешности молодой человек из пульмонологии. Где-то я его видел? Вспоминаю. Было это в недалеком отсюда Борисове, в госпитале, когда меня застукали в душевой с хреном в заднице. Он присутствовал при попытке массового надругательства надо мной. Пытаюсь вспомнить, не откалывал ли он каких-нибудь мерзостей в мой адрес. Вроде нет. А зовут его, кажется, Толиком. Не поверите — тоже блондинистый! Как и надо. Среднего роста, с милой мушкой около верхней губы — прямо вылитая Мадонна. Только та немного помужественней будет.

Он меня тоже узнал. Да и как меня не узнать-то? Наверно, я был первым живым пидаром, которого он увидел за свои двадцать мальчишеских лет. И зовут его так, как я и вспомнил. Ему, как будущему дембелю, западло ехать за картошкой. И с кем! Да что поделаешь, если все салаги в его отделении действительно с пневмонией. На прошлой неделе вся солдатская палата была забита, но сегодня всех повыписывали: больным салагам „велосипеды“ и другие приколы устраивали. Говорит со мной свысока. Я, дабы осадить его немного, рассказываю про класс, покровителя и разговор с казахом. А вот и машина с беззубым шофером-алкоголиком. Он получает накладные, и мы отправляемся в путь.

Едем через весь город, по дороге почти не разговариваем. Только выезжаем за пределы трассы — начинаем задыхаться от пыли. „Мне-то что, а вот для пациента пульмонологии — в самый раз, самые что ни на есть оздоровительные процедуры“. Он смеется моей шутке. А потом спрашивает, правда ли то, что обо мне говорили в борисовском госпитале. Один на один я его ничуть не боюсь. „Конечно, правда“. Он подскакивает. Не от моего признания — просто мы выезжаем на проселочную дорогу.

На трех овощных базах нам ничего не дали: нет картошки — и всё тут. Водитель принимает трезвое решение ехать в колхоз, который носит редкое для тех времен название „Заветы Ильича“. Это еще тридцать километров. Оказывается, проселочная дорога была раем по сравнению с той, которая вела к „Заветам Ильича“. Нас трясло так, что даже смертник на электрическом стуле не позавидовал бы. Я думал о хорошем. Как хорошо сейчас ребятам в классе! Стоит только проехать несколько десятков километров от госпиталя, как начинаешь ценить то, чем судьба тебя наградила. А Толик думал о другом. Он что-то сказал, но я не расслышал. Подставил ухо. „Может, ты отсосешь у меня?“ „Вот нашел место! В принципе, я не против, да боюсь, откушу. Не мудрено ведь твоей игрушке на зубы мне попасться при такой вибрации“. Но он уже гнул мою голову к своим штанам. Я повиновался. Он накрыл меня с головой чем-то вроде плаща. Кузов машины был открыт, мы были как на ладони у иногда ехавших сзади водителей, но его армейская смекалка пришла на выручку.

Его большая пушка-восьмидюймовка (может, и меньше: у траха глаза велики) являла собой пример полной боевой готовности. Он нетерпеливо насадил мой рот на нее. Очередной ухаб на дороге способствовал тому, что я заглотил ее чуть ли не до основания. Сосать было страшно неудобно. Иногда он слегка вскрикивал, когда мои зубы крепко стискивали его достоинство. Оно, кстати, источало настолько приятный запах, что я возбудился и откровенно дрочил под черным целлофаном. Дорожные фрикции сделали свое дело. Толик излился океаном спермы, при этом сильно дернув меня за шею и насадив голову так, что я уперся губами в яйца. Почти как с Сашкой, сперма проникала в глотку продолжительное время. Я продолжал сосать, вот-вот ожидая собственной „кончины“. Со стоном я выпустил игрушку изо рта, уперся носом в лобок и почувствовал, что осеменяю грязный кузов машины. При более детальном осмотре Толик заметил пятна на своих штанах. Сам вытирать не стал, меня попросил. Мне-то что — свое всё-таки. Вытер. А обида осталась. Брезгует! Я отвернулся и стал стряхивать пыль, которая была везде, даже во рту.

В колхозе нам картошки тоже не дали. Единственным нашим приобретением были два ящика с луком. Шофер принял мудрое решение возвратиться обратно, с тем, чтобы завтра поехать на поиски в другую сторону от Минска (в сторону Борисова, кстати). Мои опасения по поводу таскания тяжелых мешков с картошкой, к счастью, не сбылись. Даже из кузова было слышно, как шофер поливает колхозников. За время пребывания в госпитале я начал забывать исконно русский мат. А отдельных слов, на полубелорусском языке, явно матерных, я вообще никогда не слышал. Для шофера поездка была неудачной, чего не скажешь про меня. Мой грешный рот нашел новый запретный плод, на сей раз хоть и хороший по габаритам, но явно одноразовый. Толик предложил мне еще раз. Я наотрез отказался.

— И в попу тоже не хочешь?

— Может, будешь удивлен — не хочу. Во-первых, неудобно. Нет, во-первых, потому, что я для тебя — лишь заменитель руки. А я в такие игры не играю.

— А что тебе нужно? Ласки?

— Нет, ты всё равно не поймешь. Долго объяснять, да и не нужно.

Я отвернулся от него. Интересно, поставит ли он в известность общественность? Вряд ли. Бездоказательно. Да и бумерангом может от меня что-нибудь поиметь. Я же всё-таки при штабе. Нет, не застучит. А зря я это сделал. Хотя, как ни скрывай, мне было хорошо, хоть и малый промежуток времени. Зато теперь противно. Прощаемся как бы невзначай. Он говорит: „До завтра“. Какое там „до завтра“! В одно болото дважды лезут только дебилы и пациенты пульмонологии…

Войдя в отделение, я убедился в том, что завтра поедет кто-то другой. В одной только моей палате было трое новеньких. И на вид вроде здоровые, так что кандидатов хоть отбавляй. Я пошел пользоваться привилегиями рабочего человека. Сначала это был вкусный обед, потом чистое белье, а потом и душ в неурочное время. Захватив дезодорант, мыло и мочалку, я пошел смывать с себя грешную пыль. Флакон с дезиком был большим, раза в полтора больше пушки Толика. Но это не помешало мне запустить его внутрь, предварительно хорошо намылив вход. Я неистово трахал себя, представляя при этом грязный кузов грузовика, пыль во рту, полиэтилен на голове и тяжело дышащего сзади Толика. Излив свежесотворенную порцию жгутиковых, я закрыл глаза и полностью отдался ласковым струям душа. Потом вытерся, причесался и наконец-то применил дезодорант по прямому назначению.

Ребята от Бадмы знали, что мне пришлось вчера испытать. Смотрели сочувственно и надо мной не смеялись. С утра слегка натер температуру, чтобы показать казаху, как вреден для меня свежий пыльный воздух. Получилось 37,7. Делается это довольно просто, несмотря на неусыпный контроль медсестры: градусник под мышкой сильно зажимается; когда его вытаскиваешь, незаметно делаешь пару фрикций туда-сюда, и от трения ртуть ползет вверх. Сначала было сложно наладить ловкость рук, но жизнь — лучший педагог. Неожиданно теплый градусник заставил сестру пройтись до кабинета шефа, тот не поленился выйти и направить меня в пульмонологию на „пуговку“.