Инвалид детства

Ирина судорожно собирала «подробности» — узкие туфельки, тетрадку с фольклорными новинками, шелковый халат с кистями.

— Не отчаивайтесь, — она погладила Нехучу по плечу, — все будет хорошо. Все еще будет просто прекрасно! Вот, может, этого хватит гусыне вашей на приданое? — Она вложила ей в руку новенькую сторублевку и чмокнула бабку в сморщенную провалившуюся щеку.

— Прощайте! — она обняла Пелагею и поцеловала не успевшего отмахнуться монаха. — И вы не горюйте! У жизни так всего много! — У самой двери она вдруг оглянулась: — Приезжайте в Москву! Я вас буду принимать, как в лучших домах Европы! Вперед, Александр! — скомандовала она.

Машина взвыла, буксуя на месте, и внезапно сорвалась, подскакивая по бугристой дороге, но вдруг резко затормозила, уже на остановившихся колесах проехала юзом несколько метров, лихо развернулась и ринулась обратно.

— Пелагея! — вздохнул Лёнюшка, затягивая резинкой длинные влажные волосы. —Чаю-то поставь! А то на службу скоро.

— Совсем забыла! — крикнула Ирина, распахивая дверь ногой и вытаскивая на ходу из сумки халат с кистями и зеленым драконом. — Это вам, — она протянула его бабке, которая уже сидела на привычном месте.

— Не хучу!

— Берите, берите, он совершенно чистый, почти новый, из настоящего японского шелка. И вам подойдет — скромный, строгий, до самого пола!

— А это вам, — она вложила ошеломленной Пелагее в руку баночку с кремом. — Он совершенно, совершенно божественный! Впитывается моментально, кожа после него блестит и становится просто бархатной, все морщины как рукой снимает, просто — вечная молодость!

— А мне что? — обиженно затянул Лёнюшка.

— А вам, вам... — Ирина порылась в сумке.

— Ах, мне же шарфик! — вдруг вспомнил монах, расплываясь в детской улыбке.

— Послушай, — перебила его Пелагея, — вспомнила, вспомнила, как фамилия отца Дионисия, — Бархатный! — И повторила с удовольствием: Бархатный!

— Письма за меня теперь писать некому, — вздохнул Лёнюшка, — Александр твой уезжает, так что ты не обидишься, если я тебя прямо сейчас с Рождеством поздравлю?

Он порылся в стопке надписанных конвертов и вытащил оттуда блестящую фотографию: ель, щедро покрытая снегом, розовые пухленькие херувимчики, держащие на весу часы, показывающие двенадцать, круглоглазые овца и телок, заглядывающие в убогие ясли, где склонились благоговейно над утлой люлькой с Божественным Страшным Младенцем Пречистая Дева Мария и сгорбленный старец Иосиф.

— Самую красивую для тебя выбрал, — просиял Лёнюшка.

Через всю открытку, наподобие гирлянды, растянулись буквы: «С Р о ж д е с т в о м Х р и с т о в ы м!»

— Скорее! Скорее! — торопил Саша Ирину на бегу, влетая в церковный домик.

— Куда! — грозно уперев руки в боки, остановила его старостиха.

— Ах, мать Екатерина! Пустите меня! Меня забирают! — закричал он и, пронырнув под ее рукой, ворвался в крошечную гостиную.

— Стой! — она схватила его за шиворот. — Батюшка отдыхает — с вычитки только-только вернулся. А Таврион еще в церкви.

— Отец Иероним! Отец Иероним! — надрывно завопил Саша. — Отец Иероним!

Дверь кельи отворилась, и старец шагнул в гостиную. Саша бросился к нему и заплакал навзрыд. Ирина встала на пороге, перегороженном мощной фигурой Екатерины.

— Отец Иероним! Не забывайте меня! — рыдал Саша, совсем по-детски всхлипывая и размазывая по лицу слезы. — Мне так плохо, так бессмысленно все без вас! Не отпускайте, не отдавайте меня!

Старец обнял его за плечи.

Ирина вдруг почувствовала, как ком подкатывает у нее к горлу. Она рванулась, чтобы обнять Сашу, повернуть его голову к себе и, глядя в жалкое, мальчишеское, смешное в этой дурашливой бороденке лицо, искаженное недетским страданьем, сказать: «Оставайся! Оставайся в этом голубом хитоне, с этой длинной свечой, с этой огромной книгой! Жизнь слишком страшна, чтобы позволить себе еще и разлуку с тем, кого любит сердце!» Но Екатерина шикнула на нее:

— Куда!

И Ирина осталась на месте. Она почувствовала, как безудержная волна ударила ей в лицо, заливая глаза мутным потоком. Ей показалось, что это какая-то апоплексия, инсульт, конец, и прежде чем она поняла, что плачет, слезы уже смывали ее лицо, текли по подбородку, капали за воротник.

— Чадо, — ласково произнес старец, — разве расстояние имеет какое-нибудь значение для тех, кого Сам Господь соединяет в едином Духе? И разве Он, победивший мир, смерть и самого дьявола, не одолеет все наши беды, горести и напасти?

Ирина повернула голову и увидела Тавриона, который неслышно вошел в узкие сенцы.

— Плачет? — спросил он у Ирины, прячущей лицо в ладонь.

Она кивнула.

— Я тоже плакал, когда уезжал отсюда впервые.

Ирина вышла на воздух и встала около единственного росшего у церковного домика грушевого дерева — витиевато-ветвистого, узловатого, обросшего снегом. Она в последний раз оглядела белую церковь с голубым куполом и золотым крестом, попирающим опрокинутый полумесяц. Ветер утих. Улеглась поземка плавными линиями наметенных небольших сугробов и пышной пороши. Груша смирно выглядывала из-под снега, словно боясь неловким движеньем стряхнуть с себя, скинуть, сдуть ненароком свое не по чину великолепное сверкающее облаченье.

— Рублик-то накиньте! — сказал шофер, обращаясь к Ирине. — Столько-то ждать!

До поезда оставалось еще три четверти часа, и Ирина, ринувшаяся было к ресторану, махнула рукой и поставила сумку на подоконник. Саша следовал за ней покорной страдальческой тенью.

— Тетенька уезжаете? А мне вот какие гостинчики у отца Иеронима понадарили!

Вчерашний мальчик с лицом дауна распахнул перед Ириной дипломат, хвастливо постукивая его по крышке, и стал показывать монашеские подарки.