Инвалид детства

— Безгрешных людей нет — все мы грешники,— сокрушенно произнес старец. — Надо только просить у Бога, чтобы Он открыл нам, в чем мы грешны.

— Ах, я знаю, я знаю, в чем я всегда согрешала, — воскликнула вдруг Ирина, — и что мне всю жизнь мешало! Я всегда была добра к этому миру, слишком, слишком добра к нему, слишком открыта и слишком многое ему спускала! Вот вы говорите, угрызение совести — это и есть это самое покаяние, — она посмотрела на Тавриона. — А моя совесть меня не обличает, значит, я ни в чем ее не ущемила!

— Человек может придумать себе столько самооправдательных причин и подвести нравственные оправдания под такие беззакония, что доводы его совести просто померкнут перед такими внушительными построениями, — ответил он.

Александр, не мучай меня, не мучай! — говорила она мужу. — Я тебе отдала лучшие годы моей жизни — мою молодость, мою красоту, мою бешеную энергию. Ты знаешь, за мной ходили толпы, толпы поклонников — самых баснословных, прославленных и богатых. Другая на моем месте уже бы давно — да, Александр, к чему лукавить? — пустилась в самые бурные любовные приключения и сейчас плавала бы по Средиземному морю на собственной яхте. Но я отшвырнула от себя эти соблазны и согласилась принять от жизни все ее толчки и удары — все эти бесконечные твои больницы, стенания, боли, всю эту страшную неизвестность впереди, а теперь еще и твою безумную ревность... Там нет никого! Ночь! Половина пятого! Да перестань ты строчить мне эти посланья, будь хорошим мальчиком, спи, успокойся!

От второго Ирина отказалась.

— Вот мне Александр рассказывал, какие вы тут все постники и молитвенники, — сказала она, глядя, как монахи берут с подноса тарелки с жареной рыбой, — и, честно говоря, очень меня пугал этим. Я ожидала здесь увидеть придирчивых и дремучих людей. А теперь я вижу, что вы вполне нормальные, цивилизованные люди — и современные, и светские, и ничто человеческое вам не чуждо. Ваше общество мне чрезвычайно приятно. Я, конечно, не могу как человек ироничный и критически мыслящий принять целый ряд ваших догм и предписаний, хотя мне, повторяю, иногда и хочется уйти от этого мира, облачиться во вретище и питаться сухими корками. Мне кажется, все эти ваши обряды и ритуалы воспитывают в человеке рабскую психологию, — она посмотрела на отца Иконописца.

Он закашлялся, подавившись рыбой, но все же ответил:

— А кто мы есть? Рабы греха, рабы Божии.

— А ведь что есть Бог? — продолжала она, едва ли выслушивая ответ. — Бог есть дух, это высочайшая мировая идея, которой тесна всякая земная форма. Я не могу поверить, что Его может смутить какая-нибудь куриная ножка, съеденная не ко времени, и что Он может из-за этого ожесточиться и наказать свое творение, словно этакий надзиратель.

— Отец Иероним! — отчаянно возопил Лёнюшка. — Я вот слушал, слушал и от волнения не заметил, как весь хлеб съел! Что делать? Ведь я полнею, а у меня одышка, ходить трудно...

—Не огорчайтесь! — утешила его Ирина. — У вас все в норме. Мне кажется — это, кстати, непосредственно к вам относится, — она обратилась к Калиостро. — Богу должны бесконечно претить все эти «Господи помилуй», «Господи помилуй», которые возносит к Нему человек, — виноват, дескать, кругом виноват, словно наш садовник, который по тысяче раз на дню извинялся, что срезанные им цветы так быстро вянут! Или как унтер-офицерская вдова, которая перманентно себя же саму высекает!

Калиостро расхохотался:

— Так-так, отец Таврион, к тебе никаких претензий, тебе — хорошо. Все у тебя как надо — и старина, и обаяние, а мне каково?

— Слушайте, — Ирина была в ударе, — Богу должно быть бесконечно скучно слушать все эти просьбы, которыми закидывает Его человечество. Он хочет видеть человека свободного, мыслящего, отстаивающего свои права, одержимого какой-то высокой идеей, утверждающего собственную личность; человека, который бы мог, наконец, произнести монолог со всей страстью своего духа: «Это я, Господи, как собеседник, как равный, говорю с Тобой с мировых подмостков!»

— Бесовская песнь! — махнул рукой Анатолий, но был тут же наказан, ибо опрокинул на себя стакан компота.

— В конце концов, человек должен и сам чего-то добиваться в этом мире, отстаивать свою точку зрения, бороться за свои права — этого постоянно требует его чувство собственного достоинства, его святая гордость! — продолжала она увлеченно.

— Да то ж язычники, а то христиане! — все-таки не унимался молодой монашек.

— А я говорю и о христианах тоже. Я говорю о праве каждого христианина...

— Нет у христианина никаких прав! — вдруг сказал Таврион. — И чувства собственного достоинства у него тоже нет.

— У него есть только чувство собственного недостоинства, — пояснил Калиостро.

— Да вы — настоящий ерник! — заметила она ему.

— Какие у христианина права — быть гонимым? быть хулимым? быть распинаемым? — продолжал русобородый.

— Отчего же? — она пожала плечами. — У него есть право, отдавая кесарю кесарево, самому требовать что-то от него. А ваша идея покорности властям мне кажется очень удобной — никаких конфликтов.

— Всякая власть от Бога, — вставил Анатолий.

— Вот-вот, — улыбнулась она, — прекрасный аргумент! Ни к чему не обязывает. А велят вам завтра церковь вашу закрыть — так вы и закроете?

— Послушание кесарю имеет свой предел, — сказал Таврион медленно и как бы нехотя, и предел этот — хранение заповедей Божиих. А если закроют церкви, такое тоже бывало, что ж — вера не оскудеет и тогда, ибо земля обагрится мученической кровью.

Старец поднялся из-за стола.

— Большое спасибо, — сказала Ирина, пожимая ему руку.— У вас было дивно. В следующий раз, если судьба еще занесет меня в ваши края, мы обязательно поговорим подольше. Я раньше как-то не сталкивалась с вашим кругом людей — теперь я буду знать, что и здесь встречаются философски настроенные, размышляющие люди, с которыми можно поспорить и мило провести время... У меня к вам большая просьба — не могли бы вы освободить Александра от его обязанностей и отпустить в Москву? Он мне очень нужен, а без вашей санкции он не поедет. Поговорите с ним, убедите его в том, что у него есть чисто фамильные обязанности — моих доводов он просто не желает слушать, а со мной взял такой тон, что хоть святых выноси.

— Так вы уезжаете? — спросил старец с сожалением.

— Я бы с удовольствием пожила здесь, но — увы! — реальность требует моего возвращения, рога трубят — ничего не поделаешь!

— Ну что ж, — вздохнул он, — ангела вам хранителя. А это вам на память, чтобы вы не забывали нашу Пустыньку.

Он протянул ей старинный крест на серебряной цепочке.