Инвалид детства

— Так без Бога — это камера пыток и есть! — вставил быстроглазый монашек.

— Муки совести — это только путь к покаянию, а ад — это место, где нет живого Бога, — упорно повторял Таврион. — Это — богооставленность.

— Какой же вы спорщик! — улыбнулась она обворожительно. — И потом, — Ирина обратилась к старцу, как бы вдруг вспомнив о чем-то, — почему это вы запрещаете монахам жениться? Среди них есть молодые, красивые, блистательные молодые люди, и мне видится в этом что-то варварское, допотопное, средневековое — лишать их возможности иметь тонких образованных, всепонимающих жен, которые могли бы помочь им в их духовных изысканиях! Они могли бы внести свой штрих, свой колорит в устроение церкви. В конце концов, на Западе, где люди менее консервативны, уже давно пришли к признанию необходимости женщин-священниц.

— Вот как? — Калиостро поднял тонкие брови. — Дело принимает весьма опасный оборот!

Ирина посмотрела на него с милой укоризной, и в ее мозгу пронеслась какая-то пунктирная, но внятная история, как бы предваряющая его монашеское отречение: несчастная любовь — разочарование — поиски женского совершенства — поворот отверженной головы — широкий шаг по метельным улицам — бессонная ночь в летящем в пустоту вагоне — презрительная неприкаянная улыбка — полный горделивого отчаянья взор — разбитое охлажденное сердце...

— Ты чегой-то говоришь-то, а? — опомнился Лёнюшка. — Какие такие жены? Да ведь монахи обет безбрачия дают!

— Я и имею в виду, что давно пора отменить все эти окостенелые формы, все эти инквизиторские предписания, все эти аутодафе и обеты! Человеческое сознание развивается, совершенствуется, а церковь не поспевает за ним.

— Да они же тогда в леса убегут, монахи-то, если им начнут разрешать жениться! — сказал Калиостро, поглядывая на нее смеющимися глазами.

— У вас есть чувство юмора, — заметила Ирина. — Мой муж был очень образованным, широким человеком, он тоже был очень религиозен — он верил и в Христа, и в Магомета, и в Аллаха, и в Будду, и в индуизм со всеми его ответвлениями, потому что он везде умел найти свою поэзию и какое-то рациональное зерно.

— Ко мне сегодня на исповеди, — сказал Калиостро, широко улыбаясь, — подошел один человек, и я был вынужден у него спросить: «А вы вообще-то веруете ли?» А он мне ответил: «Верую, но так — в рамках разумного, в меру».

— Да-да, — с восторгом подхватила Ирина, — именно, именно, вот и я говорю — в рамках разумного, без самоистязания и фанатизма!

Поток мыслей вновь захватил ее, и ей представилась очаровательная картина: а что если бы вот так сорваться с места, уехать с каким-нибудь таким блистательным мужественным человеком куда-нибудь туда, в самую даль, оставляя за собой санный полоз и оглашая округу пеньем поддужного бубенца, и обвенчаться с ним в какой-нибудь беленькой опрятной деревенской церквушке под звон колоколов и вой метели...

— Так как же все-таки быть с иконами? Так оставить или переписать все заново? — спросил Калиостро Ирину, кивая на отца Иконописца.

— Нет, — ободрила она Тавриона. — В ваших иконах тоже есть и свое обаяние, и старина, и прелесть... А вот, что касается внутреннего устройства церкви, так сказать, ее дизайна, — я бы вставила цветные витражи в окна вместо стекол. Они создают настроение даже в пасмурную погоду.

— И только-то! — протянул Калиостро довольно разочарованно. — А я-то думал, что вы и нашему отцу Иконописцу можете что-нибудь посоветовать, дать какие-нибудь идеи.

— Поживите у нас, — старец вдруг ласково коснулся ее руки. — Отдохните. Вам надо поисповедоваться, причаститься...

— О, — произнесла она не без томности в голосе, — я бы с удовольствием: мне самой иногда хочется отгородиться от мира, забыть, кто я такая, и жить, как простая персона N., написанная по-латински, с точкой! — Она пальцем нарисовала в воздухе четкую и внушительную букву.

— Это что? — испуганно спросил монах Леонид у Анатолия.

— Какой-то масонский знак, наверное, — пожал плечами молодой монашек.

— Масонский знак? — она улыбнулась. — Ах, эти масоны — такие обходительные, образованные люди! Это сейчас очень модно в Америке — самые респектабельные люди стремятся вступить в масонские ложи, но не всех туда принимают. Я слышала, у них очень, очень прогрессивные идеи: они занимаются благотворительностью, открывают у себя самые престижные школы...

Калиостро, казалось, пришел в настоящий восторг. Теперь он поглядывал на Ирину с нескрываемым интересом.

— А почему вас не возмущает загробная участь благочестивого магометанина, который с детства неукоснительно соблюдал свои мусульманские предписания, ревностно исполнял законы, слыхом не слыхивал о христианстве, в глаза не видел ни одного христианина и тем не менее, невзирая на все эти смягчающие обстоятельства, все равно попадает в ад? — спросил он Ирину.

— Какого мусульманина? — испуганно спросила она. — Я ничего о нем не знаю.

«На кого это он намекает? — подумалось ей. — Может быть, он хочет таким образом вывести разговор на Ричарда, который путешествовал и по исламским землям? Или имеет в виду Одного Приятеля, который чтобы ее позлить, часто говорил, что мусульманство представляется ему самой мудрой и гуманной религией, ибо позволяет, во-первых, официально иметь гарем, во-вторых, безнаказанно драть за косы строптивых женщин».

— Странно усмехнулся Калиостро. — Обычно этот вопрос всплывает одним из первых в среде интеллигенции, как только речь заходит о христианстве.

— Да? — удивилась она. — А правда, почему должен страдать ревностный мусульманин?

— Поживите у нас, — настоятельно повторил старец и крепко пожал Ирине запястье.

— А что касается исповеди, — вздохнула она, — то ведь это необходимо тем, у кого нечиста совесть. А мне нечего исповедовать, я всегда жила как Бог на душу положит. Я вся перед вами как на духу, и у меня нет никаких грехов.