Иные песни

Яцек Дукай родился в 1974 году в Тарнове. Изучал философию в Ягеллонском университета, первый рассказ опубликовал в 16 лет («Золотая галера» в февральском номере ежемесячника «Fantastyka» за 1990 год). Книжный дебют — сборник повестей «Ксаврас Выжрын» в 1997 году. На сегодняшний день — автор 10 книг — 7 романов и 3 сборников повестей и рассказов. Многократный номинант и лауреат всех, пожалуй, значимых жанровых и общепольских литературных премий (19-кратный номинант и шестикратный лауреат премии им. Я. Зайделя; 3-кратный лауреат премии им. Е. Жулавского (включая премию 2012 года за повесть «Science Fiction»); 5-кратный лауреат премии SFinks; лауреат Европейской Литературной Премии за 2009 год. Общее число полученных литературных премий — 25).

Я. Дукай — писатель, к которому читатели не относятся равнодушно — вне зависимости от того, любят они его или высказываются зло и раздраженно.

Что важнее — всякое поколение читателей создает для себя собственный образ автора, опираясь на предпочтения своего «здесь-и-сейчас», на неуловимый «цайтгайст». Всякий писатель становится заложником им написанного. Произведение, замеченное читателем, делается визитной карточкой, но и превращается в своеобразную стигму писателя. Я. Дукай — не был исключением. Но и всегда упорно сопротивлялся попыткам зажать себя рамками единственного текста.

Первый же опубликованный рассказ («Золотая галера»; вариация на тему конца света в мире теократического будущего) сделался знаковым: именно он был переведен на ряд иностранных языков (в том числе на русский (в 1993) и английский (в 1996)); и именно он стал первой «визиткой автора». И, пожалуй, именно его автор не любит сильнее прочих своих текстов.

Потом вышел «Ксаврас Выжрын» — вещь зрелая и отчаянно неполиткорректная по отношению ко всем подряд: полякам и польским национальным мифам, русским, американцам, средствам массовой информации, освободительным движениям и терроризму как способу решения политических проблем — и о «Золотой галере» забыли.

В 2002 году Дукай вышел за рамки «фантастического гетто» (термин, кстати, вполне актуальный и для Польши) и стал известен широкой публике как автор рассказа «Собор», по которому Томаш Багиньский создал мультипликационный фильм, номинированный на «Оскар». Это последнее — внешнее по отношению к самому автору — обстоятельство сделало Дукая заметным и для «читающей публики» вообще, а не только для любителей фантастики.

Продолжающиеся эксперименты с сюжетом и языком уводят Дукая все дальше от форматной литературы. Но уже с выходом первых его произведений сделалось ясным: книги его — из тех, что выламываются из жесткой сети конвенций и ярлыков.

Впрочем, стигматизация, увы, непобедима: на сегодняшний день для польского читателя Я. Дукай — прежде всего автор «Льда», самого объемного и самого сложного его романа.

Не самый, впрочем, худший вариант «стигмы».

Сам автор говорит о подобных метаморфозах своего образа в глазах читающей публики с изрядной долей иронии: «Я отдаю себе отчет в существовании фракции читателей, для которых „настоящий Дукай“ — это „Черные океаны“ и, быть может, „Превосходное несовершенство“ („Metallica закончилась на „Kill ‘Em All““), а остальное — некие литературные странности, — и фракции, которая не переваривает этих более ранних вещей, я начинаюсь для них с „Иных песен“; также существует немалая группа уже воспитанная на „фантастике empick’овой“, для которой я вообще являюсь символом литературы „невозможной к прочтению“: вместо того чтобы писать просто и прозрачно, в рамках стандартного американского повествования, я позволяю себе — о, ужас — сгущение фраз и „языковые эксперименты“, а потому для них совершенно ясно, что это книги не для нормальных читателей, но лишь для снобов и критиков, которые „хвалят, потому что не понимают“».

Но «поле поражения» Дукая — шире, чем его книги и их восприятие читательской аудиторией. Не менее важен он для польского читателя и как критик.

Здесь необходимо поясняющее отступление. Фантастика — единственный, пожалуй, жанр, где есть не просто устойчивая целевая аудитория, но аудитория активная. К тому же среда любителей фантастики плотна и пронизана взаимопересекающимися практиками: вчерашние читатели склонны испытывать свои силы на литературной ниве, авторы охотно общаются — реально или виртуально — со своими читателями. Наличие же устойчивой аудитории делает востребованным компетентное мнение, обостряет проблему критиков и критики.

Поскольку же внимание профессиональных литературных критиков к жанровой прозе чаще всего спорадично и случайно, эксперты рекрутируются из самой фэнской среды. Однако «свои» критики — вчерашние, по сути, читатели — компетентны в вопросах внутрижанровых (поскольку много и активно читают), но всегда испытывают сложности с аналитическим усилием, с переводом впечатлений на профессиональный язык.

В этих обстоятельствах писатель — особенно состоявшийся, обладающий четкой этической и эстетической позицией и не менее четкой аудиторией, — часто становится просветителем и критиком. Эта позиция удобна для обеих сторон: читатели получают доступ к референтному мнению, авторы — лишнюю возможность манифестировать собственные взгляды. В этом смысле критические обзоры, например, М. Суэнвика формировали киберпанк в не меньшей степени, чем романы У. Гибсона.

Эта ипостась теоретика и критика важна и для понимания Я. Дукая. С конца 90-х и по сегодняшний день он остается активным участником такой работы с читателем. Что важнее — Дукай жестко отстаивает свой взгляд на литературу и чужд любой цеховой солидарности (той самой, которая низводит до бессмысленности любую критическую работу).

В своей программной статье «Пейзаж после битвы, или Польская фантастика A. D. 2006» Я. Дукай, например, пишет:

«Ни в одной традиции не существует принуждения к созданию произведений только амбициозных. Но, несомненно, что-то не в порядке с традицией, где авторы и читатели в подавляющем большинстве начинают полагать, что их жанр не должен обладать амбициями. Что одно уже стремление к ценностям „внеразвлекательным“ и называние никудышной приключенческой литературы никудышной приключенческой литературой — суть нечто дурное („потому что это ведь фантастика!“). (…) Я говорю о расстройстве пропорций. Не: „во всех книжках НФ-Ф должна идти речь о чем-то большем“. Но: „должны также существовать книжки НФ-Ф, в которых идет речь о чем-то большем“. Боюсь, что эта вот традиция исчезает на наших глазах. (…) Если мы желаем иметь писателей действительно творческих и таких, что руководствуются собственными интересами/страстями, а не традицией и привычкой читателя, то необходимо согласиться, что на каком-то участке дороги своего развития они выйдут за рамки НФ-Ф. И это не та вещь, которую возможно контролировать.

Или же проклятием фантастики (как детектива, любовного романа или триллера) есть нечто совершенно противоположное: „запутывание“ авторов, радостное топтание их на одном месте, никакой эволюции, никакого развития или амбиций — лишь очередные тома циклов, приключений одного и того же мага, детектива или шпиона или копии копий копий сюжетных схем. Автор не соревнуется с собой, не пробует превозмочь свое воображение, продвинуть жанр и литературу в целом вперед, дать читателю что-то, чего тот не ожидал и ожидать не мог, „повернуть“ его к себе. Целью является удовлетворение потребителей литературы — таких, какие уж они есть. Как мы можем предъявлять претензии в адрес читателей за границами „фантастического гетто“, что те не замечают необычности фантастики, если это всего лишь необычность штампа, кроенная по образцам и производимая для успокоения жажды необычного лишь самой по себе?»

По сути, это — творческое и мировоззренческое кредо, которого Я. Дукай придерживается не просто последовательно, но — предельно жестко.

3. Модель мира

Слова нам врут. Как врут и идеологии, формирующие из этих слов правила говорения о реальности. Дающие образ целого.

Но этот образ целого, как правило, всеохватен. Самые совершенные описания мира — идеологоцентричны. Самые стройные схемы — всегда дедуктивны и интеллигибельны. Идеальный мир — всегда находится в голове теоретика, описывающего то, что он считает миром объективной реальности.

История нашей культуры и цивилизации — это история целостных описаний реальности. И история эта начинается в Античности — когда модель архаического многознания, знания мириад единичных вещей, заменяется знанием абстрактным. Теперь «ученый человек» оперирует, прежде всего, понятиями из мира идей — немногими основаниями общего плана, к которым сводимы реальные процессы, предметы и отношения мира вещей. Инструментом описания мира становится метафизика, а логика мифа уступает место логике формальной. Главной чертой мироописания становится непротиворечивость.